IMMORALIST. Кризис полудня
— Нет, нет. Это совершенно исключено. Мы не будем встречаться в семь вечера, потому что в центре пробки, а на метро я не езжу, да еще и в чужом городе. Что значит — зажрался? Да я лучше жрать-то как раз и не буду, но заправлюсь, и поеду на машине. Я тридцать лет строил свою жизнь так, чтобы без лишней надобности не спускаться под землю, не чувствовать себя фаршем, засунутым в разделенный перетяжками поезд-сосиску. Все, все. Давай ближе к ночи.
Что мне не нравится в метро? Там мне не нравится все. Нет, вру, мне нравится перегон московской подземки между Смоленской и Киевской, когда поезд вырывается из туннеля, и летит над рекой, над светящимися стразами магазинов центра, стремительно несется к эркеру странного приречного дома. Кажется, еще чуть-чуть, и можно будет заглянуть в окно, увидеть срез действия без начала и конца, и тело делает стойку в рефлексе охотника за впечатлениями... Но в последний момент окно скрывается за несущейся слева направо стеной туннеля.
У меня проблемные отношения с реками. Мой знак зодиака водный, но эта вода — стоячая. Болота, канавы, эмалированные ванны. Меня завораживает и пугает постоянно меняющийся поток, который нельзя удержать, согреть, обжить. Реки всегда уносили что-то от меня, реки лживы, реки злопамятны.
Днепр только прикидывается обычной рекой, восприятие обманывает другой берег, который отчетливо виден в хорошую погоду. Но стоит въехать на мост, металлическая поверхность реки кажется бесконечной.
В последний раз я видел Днепр больше двадцати лет назад, когда отец, выросший на Западенщине, повез меня через всю Украину, с остановкой в этом городе, который помнится мне почему-то повисшим в воздухе, не опустившимся на землю до конца.
С того момента, как мы вышли из поезда, мне не по себе. Мой родной отец, которому я доверяю больше всех на свете, преобразился, как только мы ступили на украинскую землю.
Он стал выше ростом, что-то изменилось в его движениях — они более размашистые, чем обычно. Обычно тихий, почти не окрашенный тембром голос зазвучал сочнее, полновесным баритоном. Это все было чуть заметно, но — странно, а значит, страшно. Еще год назад я заметил, что эти слова очень близки друг к другу.
Мы садимся в такси, и я замираю от ужаса — это совсем не тот человек, которого я привык называть папой. Он с бешеной скоростью говорит на непонятном мне языке с таксистом, они смеются, и мне больше всего хочется умереть, чтобы только не заплакать, не показать свою уязвимость перед этими двумя чужаками.
За обедом в доме Цирры мне еще страшнее. Она курит в форточку, и даже не глядит на меня, прямая спина в английском костюме выражает ласковое презрение.
— Отлепи жвачку из-под стола.
Я послушно подчиняюсь, не понимая, как она смогла увидеть незаметное, совершенно кошачье движение руки. Мое умение совершать незаметные, быстрые движения всегда было предметом зависти дворовых драчунов, и причиной короткой усмешки Гоги, недавно вышедшего на волю щипача.
Но Цирре не нужно видеть, она просто знает. Движения, интонации, мимика для нее складываются в образ, и она знает, что мой образ наверняка перед обедом прилепит под стол жвачку.
Цирра — последняя из рода моей покойной бабки, она — ее двоюродная сестра. Я у нее в гостях: отец привез меня, восьмилетнего, в Днепропетровск, показать этой старухе.
Мне обещали новую бабушку, но это совсем не бабушка. Я знаю, кто на самом деле эта высокая женщина с орлиным носом, белоснежными волосами и горящими глазами, настолько черными, что в них неразличим зрачок. Это Снежная Королева, у которой хрустят крахмалом и пахнут холодом простыни, все расставлено по своим местам, и которая курит у окна длинные дорогие сигареты, которая живет одна, и всегда жила одна, которой семьдесят лет.
У нее дома нельзя расставлять локти за обедом, нельзя чавкать, нельзя громко смеяться, а спорить с ней бесполезно — она умеет все, что ты скажешь, вывернуть так, что захочется заплакать от бессилия, но не заплачешь: выступающие слезы будут остановлены в глазницах этим насмешливым взглядом.
Она большой ученый, академик, говорит отец. Видимо, поэтому ее жизнь не похожа на нашу. У нас нет машины, а нее есть «Жигули», в которые она усаживает меня на второй день.
Она уверенно жмет на педаль, и везет меня смотреть на Днепр.
— Ты слушай, — красивой, как лапа хищной птицы, окольцованной сапфирами рукой Цирра переключает скорости. — Сейчас все равно ничего не поймешь, но, может быть, когда-нибудь вспомнишь.
Сгорбившись за рулем, Цирра разражается затяжным, лающим кашлем, и говорит. О том, почему пахнут смертью каштаны, о том, как тяжело дойти до середины, и как страшно понять, что пройдена точка возврата, как тяжело быть собой — ей, дочери религиозных родителей, карьера стоила разрыва с семьей.
— Когда долетишь до середины, не смотри вниз, — говорит она странное.
Сейчас я понимаю: она та самая редкая птица, долетевшая до середины Днепра, а редкие птицы не летают стаями. Только в одиночку. Через двадцать лет в семейных архивах я откопаю фотографию пронзительно красивой старухи на похоронах ее коллеги-ученого. Она сделает себе смертельную инъекцию на следующий день после этих похорон — вымыв полы, оставив открытой дверь, положив завещание на кухонный стол.
