Immoralist. Кризис полудня - [2]

И когда я, уже тридцатилетний, съезжаю с моста, тонкие губы в розовой помаде шепчут мне из зеркала заднего вида: «Ты долетел».

В горле моем раскрываются стальные крылья Днепра, и я резко торможу, согнувшись в приступе мучительного, режущего кашля.

— Наш самолет набрал высоту. Вы можете расстегнуть привязные ремни...

Я не умею рисовать. Кто-то танцевать не умеет, кто-то петь, а я вот — рисовать.

— Нарисуй кружочек, деточка, — ласково скалилась мне учительница рисования. — Нарисуй кружочек, тварь!

Кружочек у меня не получался. То, что выходило из-под карандаша, было похоже на огурец, ежика, лужицу — но не на кружочек. Кружочек не такой, кружочек — он круглый, это я и сам понимал. Вот только сделать ничего не мог — из-под карандашика лезли на свет огурцы, ежики, а то и жабы, раздавленные паровым катком.

В итоге по рисованию мне поставили «тройку». Но я не расстроился — неумение рисовать, как выяснилось, не означает неумения подделывать оценки в ведомости, а «тройка» так легко переправляется на «пятерку».

Попытки порисовать я оставил надолго. Вплоть до того дня, когда сокурсник оставил мне на хранение краски и холсты. Он был натурой романтической: писал мрачные и пугающие натюрморты. Возможно, это объяснялось тем, что по ночам он подрабатывал в морге.

Но меня, студента второго курса медицинского института, ни моргом, ни натюрмортом, отдаленно напоминающим гниющие овощи, было не напугать. Гораздо больше я боялся экзамена по анатомии, выучить которую был не в состоянии физически.

На самом первом занятии я приставил лопатку к подвзошной кости, в полной уверенности, что так оно быть и должно. Увидевшая мою инсталляцию, преподавательница невзлюбила меня резко и сразу — анатомия была для нее всем. Муж отсутствовал как биологическое явление, дочь-алкоголичка периодически радостно орала под окнами аудитории «выходи, формалиновая сука!», и лишь топография сосудов стопы была для нее радостью и усладой.

Кроме меня, жертвами были назначены две девицы по кличке «монголки». Никакими монголками они не были — просто их перевели к нам с медицинского факультета монгольского университета. Девушки были вполне европейской наружности, имели отцов-дипломатов и совершенно не имели представления о медицине. Одна была красива, другая — ослепительно красива. Врачами они работать и не собирались, четко понимая, что главное — правильно выйти замуж, а диплом медицинского института лишь придаст им флер интеллектуальности.

Красивая монголка никогда не получала больше «тройки», ослепительно красивая — больше «двойки». Свято веря в постулат о том, что красивая женщина — всенепременно дура, учились они обратно пропорционально внешним данным. Вопросы же сессии решались ими под ласковый шелест купюр.

—...Вот это, дорогие мои, женский половой комплекс, — сонным голосом бормотала преподавательница, помахивая в воздухе проформалиненными потрохами.

Май, четвертая пара, все устали, все хотят спать.

— Если отверстие шейки матки большое, с неровными краями, то это матка рожавшей женщины. Если поменьше, и с ровными — то нерожавшей. Если еще меньше...

— То матка мужская! — просыпаюсь я.

Среди общего хохота я вижу, что монголки увлеченно производят подсчеты над календариком.

— Я залетела! — трагически шепчет красивая монголка.

— А когда у тебя были месячные? — деловито спрашивает монголка ослепительная.

— Три дня назад.

— Да, наверное, залетела.

Не поверив в такие головокружительные нюансы монгольской физиологии, я решил поинтересоваться длиной менструального цикла. «Я не знаю», — было мне ответом. Все-таки второй курс мединститута не предполагает такой дремучести в вопросах пола, и вскоре вся группа увлеченно высчитывала монголкин цикл. Тема была мне близка — задержка имела место быть у моей жены.

Убедив страдалицу, что она не беременна, я отправился в свою скорбную конуру. Весна наполняла мою душу неясным томлением, хотелось писать стихи, петь и рисовать... Рисовать!

И я принялся увлеченно размазывать по холсту оттенки красного. Насмотревшись на работы художников девяностых, я решил, что хуже уж точно не получится. Через два часа красными были руки и волосы, а пол пересекали красные кошачьи следы — я умудрился уронить кота в киноварь.

Картина, сохнущая на книжной полке, сияла всеми цветами ада и, на мой взгляд, была прекрасна. Маковый фон пересекали полосы цвета спекшейся крови, на светло-алых волнах качались сгустки чего-то темного и довольно неприятного на вид.

Закончив занятия живописью, я принялся писать стихи. Грустные стихи про любовь, страдание и анальный секс. Дерьмо, и слезы, и любовь, так сказать. По написанию стихов я намеревался их спеть под дверью паспортистки, но тут пришла жена. В то время, как я испытывал порывы вдохновения, она пребывала у друзей на просмотре порнографической кинопродукции.

Фильм, в котором мужчина и женщина занимаются сексом со свиньей, понравился ей чрезвычайно, и она немедленно изобразила мне в лицах его участников. Особенно удалась ей свинья. Отсмеявшись, я гордо продемонстрировал супруге свой дебют в живописи.

Минут пять она рассматривала шедевр, после чего странным голосом сказала: «у меня началось», и раненым степашкой метнулась к аптечке. Я даже не предполагал, что мое творчество может оказать столь серьезное воздействие на зрителя. Но, видимо, долгое обсуждение менструального цикла выявило новые грани моих творческих способностей.