Дитя урагана

Всю ночь сквозь густую тьму и неистовство урагана в доме на крутом склоне холма над Левукой мерцал огонек.

Сначала на остров с невероятной силой обрушился ветер, разрушая городок, рассеивая по земле обломки непрочных туземных хижин, словно бумагу, взметая листы железа в воздух, выворачивая с корнями деревья, а потом хлынул ливень. Лишившиеся крова люди пробирались к дому на склоне холма, где горел огонь. Отец рассказывал потом, что это было единственное жилище, на котором уцелела крыша, и в ту ночь ему пришлось приютить многих белых и туземцев.

Мама говорила, что ей никогда не забыть вой ветра, рев моря и грохот дождя по крыше. Весь дом качался и дрожал, казалось, его вот-вот сорвет с места и унесет; но она совсем не чувствовала страха, словно буря бессильна была причинить ей вред.

В первых бледных лучах зари стало явственно видно опустошение, причиненное ураганом. Городок весь разбит и разорен, точно после артиллерийского обстрела, дамба снесена, море прорвалось на главную улицу, суда, стоявшие в гавани, выброшены на берег или на прибрежные рифы, кокосовые плантации сровнены с землей. А в доме на склоне холма туземцы с благоговением разглядывали младенца, которого оставил в память о себе ураган.

— «Na luve ni Cava!» — восклицали они. — Она — дитя урагана! (Они произносили: «На лува нии сава».)

Отец смеялся над их суеверием, но был благодарен неведомым богам ветра и моря, защитившим его дом в ту ночь. Он принял имя, которое жители Фиджи дали его дочери, хотя родители заранее решили: если родится девочка, назвать ее Катарина Сусанна в честь умершей маминой сестры, а уменьшительно — Катти.

Было утро 4 декабря 1883 года.

Как восхищался и гордился своим первым ребенком отец! Он любил мне рассказывать, как брал меня на руки, а я таращила глаза, словно торопилась постичь удивительный мир, в который попала.

— С самого рождения ты смотрела вокруг во все глаза и всегда задавала вопросы, — говорил отец.

Глаза отца начинали блестеть, когда он вспоминал беззаботные дни на Фиджи, словно с удовольствием переживая то время заново. После долгих лет на островах, полных опасных приключений, он приобрел наконец солидное положение — стал правительственным переводчиком, редактором «Фиджи таймс» и авторитетным специалистом по южным районам Тихого океана.

Его душевная энергия и обаяние действительно снискали отцу широкую популярность. Перед поездкой из Левуки в Мельбурн, где должна была состояться его свадьба, отцу преподнесли красиво оформленный адрес и премию в сто золотых соверенов — «за те услуги, — как было сказано, — которые вы оказали колонии, будучи смелым, энергичным и талантливым журналистом».

Этот лестный адрес, написанный зелеными, алыми и золотыми буквами, и сейчас сверкает на стене моего рабочего кабинета. Ответ отца много лет пролежал, забытый, в старом альбоме среди газетных вырезок, хотя его тоже следовало бы вставить в рамку. Напечатанный в «Фиджи таймс», он был отражением твердого характера отца и тех качеств, которые отличали его как журналиста. «...Я всегда высоко ставил журналистскую этику, для меня это вопрос чести. Я считаю журналиста негласным наставником нашей эпохи, а следовательно, его прямой долг — соблюдать в своей работе тот честный, бесстрашный, мужественный и независимый тон, который оказывал бы соответствующее воздействие на окружающих...»

Отец был глубоко счастлив, когда женился на женщине, которую любил долгие годы, и поселился с ней в доме на склоне холма над Левукой. А после рождения первого ребенка он поистине чувствовал себя на седьмом небе.

Мама была в то время хрупкой, серьезной молодой женщиной с большим нежным ртом, каштановыми волосами и серо-зелеными глазами. Очарованная красотой тропической природы, она часто рисовала дом на холме, изящные стволы и веера кокосовых пальм на фоне неба, бескрайнее синее море вдали и острова на горизонте, розовато-лиловые и голубые или охваченные пламенем заката. Она собирала на берегу раковины и засушивала в альбоме папоротники и водоросли. Но после рождения ребенка некоторые обычаи острова стали причинять ей беспокойство, например то, что белой женщине полагалось иметь туземную няньку для своего малыша, и притом этой нянькой непременно должен быть мужчина.

На эту ответственную должность при своем младенце, еще не зная, будет ли это сын или дочь, отец нанял Н’Гардо, уроженца одного из соседних островов, юношу с кожей более темной, чем у большинства жителей Фиджи. Когда на свет появилась девочка, Н’Гардо был возмущен. Он заявил, что любит нянчить только мальчиков. Мама не решалась отдать меня в руки Н’Гардо, хотя отец заверял ее в добросовестности и преданности туземцев.

Белые женщины быстро утомляются на тропической жаре, убеждал ее отец; сама она не сможет носить меня вверх и вниз по крутым холмам или каждый день ходить со мной на берег моря дышать воздухом, что считалось необходимым для ребенка. И мама примирилась с существованием Н’Гардо.

Однажды, когда мне было всего несколько дней от роду, Н’Гардо привел ее в ужас. Он исчез после полудня вместе с ее драгоценной крошкой. Отец пытался успокоить маму, он доверял Н’Гардо. Но проходили часы, Н’Гардо не появлялся, и даже отец стал волноваться. Стоял прилив, а потом, когда начался отлив, вдали, на белом прибрежном песке, при свете вечернего солнца появилась темная точка — это осторожно шел Н’Гардо с зонтиком в руке. Зонтиком он прикрывал ребенка, словно оберегая святыню.