Когда я во второй раз собирался выходить из реабилитационного центра, возникли некоторые юридические трудности, и судья – старый вонючка, выглядевший так, словно его недавно вышибли из политбюро, – решил» что мне нужен поручитель. У меня были проблемы с чеками, которые я подписал, когда все мои финансовые резервы вылетели в трубу, но, поскольку после этого у меня не было никаких правонарушений, кроме переходов улицы в неположенном месте, суд решил проявить милосердие. Адвокат поинтересовался, есть ли кто-нибудь, кто мог бы взять меня на поруки, кто-нибудь состоятельный? «Филипп, – ответил я, – мой брат Филипп. Он работает врачом».
Итак, Филипп. Он жил в Детройте – я там никогда не был. Там холодно зимой, а единственная городская пальма растет за стеклом теплицы ботанического сада. Это будет смена обстановки, реальная перемена. Мне и нужна была именно смена обстановки, и судье пришлась по нраву мысль, что он больше никогда не увидит меня в Пасадене и что у меня будет комната в доме Филиппа и его жены, где, кроме того, живут мои племянники Джош и Джефф, а в родильной клинике Филиппа мне будут платить по роскошной ставке – шесть долларов двадцать пять центов в час.
Итак, Филипп. Он встретил меня в аэропорту. К тридцати восьми годам лицо у него стало таким же морщинистым как у нашего отца за год до смерти. Он полысел, это я заметил сразу, а очки, казалось, были ему великоваты. И еще обувь – на нем была пара коричневых замшевых башмаков похожих на ботинки, которые пристало бы носить человеку выходящему из клуба «Радуга». Я не видел его уже шесть лет, с тех самых похорон, и даже не узнал бы его, если бы не глаза – у нас с ним одинаковые глаза, голубые со льдом, словно бутылка Aqua Velva.
– Братишка, – сказал он, пытаясь изобразить на своих плоских губах улыбку, изумленно глядя на меня, словно он не для того приехал в аэропорт, чтобы подобрать своего брата-неудачника, а просто случайно там его встретил.
– Филипп, – произнес я и поставил на пол обе сумки, чтобы слиться с ним в крепком мужском объятии, похлопать его по спине и всячески показать, как я рад ему. Хотя я вовсе не был ему рад. А если и рад, то не слишком. Филипп был на десять лет старше меня, а десять лет – немалый срок в детстве. К тому времени, как я научился произносить его имя, он уже учился в колледже, а когда я начал развлекаться с отцовским вином, марихуаной и баллончиками нитрокрасок, он уже поступил в медицинское училище. Я никогда особо не любил его, да и он меня тоже, и, обнимая Филиппа в детройтском аэропорту, я гадал, каково мне будет провести с ним шесть месяцев, которые я по приговору должен был провести, ни во что не впутываясь, иначе снова сяду в тюрьму еще на шесть.
– Нормально долетел? – спросил Филипп.
Я посмотрел на него и понял, что не могу быть с ним нечестным – такой уж я есть.
– Ты дерьмово выглядишь, Филипп, – сказал я. – Ты выглядишь, как папаша перед смертью – или даже после смерти.
Женщина с широким сияющим лицом остановилась, посмотрела на меня, потом поддернула юбку и развернулась на каблуках в другую сторону. Ковровые покрытия пахли химикатами. За залепленным грязью окном шел снег, о котором я знаю довольно мало.
– Брось, Рик, – ответил мне Филипп. – У меня совершенно нет настроения пикироваться. Честное слово.
Я вскинул сумки на плечи, вытащил сигарету и закурил, просто чтобы позлить его. Я надеялся, что он выскажется, что курение в общественных местах у них запрещено, или что с медицинской точки зрения это просто медленное самоубийство, или что-нибудь еще в этом роде, но он не отреагировал на вызов. Он просто стоял и смотрел на меня, я вид у него был очень утомленный.
– Я не завожусь, – сказал я. – Я просто… даже не знаю. Я просто хотел проявить заботу, вот и все. Я хочу сказать, ты плохо выглядишь. А я твой брат. Естественно ведь, что я беспокоюсь?
Я полагал, что он начнет выяснять, с какой это стати я о нем беспокоюсь – я, у которого нелады с судейскими органами по поводу двенадцати тысяч долларов, даже больше, неуплаты по чекам, но он удивил меня. Просто пожал плечами, нацепил эту свою неуклюжую улыбку и сказал:
– Может быть, я просто немного заработался.
Филипп жил на улице Ваштенав в престижном микрорайоне, называющемся Ваштенавское поместье. Это группа больших домов, стоящих особняком вдали от улицы вокруг покрытого черным льдом озера. На блеклом небе светило холодное солнце, облетевшие деревья стояли, словно мертвые палки, воткнутые в землю, а снег был совсем не таким, как я его себе представлял. Почему-то я думал, что он мягкий и пушистый, лежит на земле толстым ковром, как в кино, а детвора катается по нему на санках, но оказалось все не так. Он лежал на земле, словно парша, и сквозь него высовывались клочки грязно-желтой травы. Выглядело это все очень уныло, но я сказал себе, что это лучше, чем ранчо Хонор, гораздо лучше. И пока мы подъезжали по тропинке к дому Филиппа, я изо всех сил старался настроиться пооптимистичнее.
Дениза прибавила в весе. Она встретила нас у двери, соединяющей кухню и гараж на три машины. Мы с ней были недостаточно знакомы, чтобы я стал обнимать ее, как Филиппа, и надо признаться, меня поразила произошедшая с ней перемена – она стала просто жирной, иначе это не назвать, – поэтому я постарался выдавить из себя полагающиеся приветствия и потряс ее руку, словно погремушку, найденную на улице. Вдобавок к этому в лицо мне ударил запах кухни, такой сильный, что чуть не сбил меня с ног. Я не был на настоящей кухне с детских лет, с тех пор, когда мать еще была жива, ведь после ее смерти и отъезда Филиппа мы остались вдвоем с отцом и предпочитали обедать па стороне, особенно по воскресеньям.
