Так и быть, я расскажу вам, что побудило меня разорвать помолвку с Лавинией Саймс, хоть я и не из тех, кто во всеуслышание обсуждает подробности своей личной жизни. Как по мне, в наше время и без того хватает ненужных подробностей: они льются на нас из радио, сыплются со страниц газет, украдкой пробираются в наши головы через прочие лазейки, не столь очевидные.
Все уместится в одном-единственном слове: ужас. Но вряд ли вы поймете меня правильно. Вы наверняка скажете, что я перегибаю палку и виной тому мои расшатанные нервы, которые в сорок шестом — я как раз бросил кабинетную службу в Управлении стратегических служб — были совсем ни к черту. А я скажу, что мне совершенно непонятно, как можно не тронуться рассудком, когда на твоих глазах весь мир, словно под гипнозом, бодро шагает прямиком в пасть апокалиптического зверя.
Как бы то ни было, «расшатанные нервы» — любимое объяснение большинства тех, кто дружит с семейством Саймс. Да, Саймс, всего один слог, рифмуется с «Таймс». Они обожают рассказывать друг другу, как я ни с того ни с сего бросил Лавинию посреди экскурсии по Чикаго и наотрез отказался встречаться с ней вновь. Кстати, это сущая правда.
Все они свято убеждены, что я мерзавец, каких свет не видел.
Ну то есть все, кроме миссис Гроций. Когда мы с ней встретились, она сказала:
— Что ж, Кен, зато вам не грозит печальная участь Коннерса Мэйтала, Фрица Норденфельта, Клайва Мэйбрика, Рене Куле и прочих милых юношей, которые были помолвлены с Лавинией.
У меня не было желания обсуждать эту тему с миссис Гроций, поэтому я лишь отмахнулся:
— Это же несчастные случаи. Неудивительно, ведь Лавинию с отцом вечно заносит в самые опасные уголки планеты.
— Верно, Лавиния — настоящий магнит для несчастных случаев, — заметила своим сухим голосом миссис Гроций. — Как думаете, Кен, она из-за этого всегда ходит в черном?
Действительно, Лавиния носит только черное. Однажды она объяснила свою тягу к этому цвету по-фрейдистски: подсознательное чувство вины перед матерью, которая умерла, произведя ее на свет.
Не исключено. Матери чудовищ чаще всего умирают при родах, поэтому пожизненный траур вполне уместен.
В другой раз Лавиния со свойственным ей среднезападным идеализмом задумчиво предположила: наверное, она одевается в черное потому, что слишком хорошо осведомлена о плачевном состоянии, в котором пребывает наш мир. Очень может быть.
Правда, теперь у меня есть еще одна теория, куда более убедительная. Она-то и объясняет, почему я не мог не бросить Лавинию во время той экскурсии.
Думаю, миссис Гроций кое-что знала о Лавинии. Несмотря на свое чудаческое пристрастие ко всему потустороннему, миссис Гроций — дама весьма проницательная. Кстати, это она указала мне на еще одну странность в гардеробе Лавинии. Помню, мы болтали о том о сем, и миссис Гроций спросила:
— А вы заметили: в платьях Лавинии есть еще кое-что необычное?
Она выбрала слегка поддразнивающий тон, поскольку я тогда был по уши влюблен в Лавинию.
— Не знаю, — ответил я. — Разве что они слегка старомодны.
— Вы имеете в виду, сейчас такое не носят?
— Ну да.
Миссис Гроций покачала головой:
— Все мужчины и почти все женщины сказали бы то же самое. И были бы не правы. Не Лавиния отстает от моды — это мода отстает от Лавинии как минимум на год. Но поскольку одежда, которую мы носим в этом году, похожа на прошлогоднюю — не считая незначительных мелочей, — большинство людей ответили бы так же, как и вы. Вот только я сразу замечаю эти мелочи и потому говорю вам: Лавиния всегда на шаг впереди.
— Да вы что? — рассеянно спросил я.
— Уж поверьте. Понимаете, в ее платьях нет ни изысканности, ни дерзости — да еще этот гадкий черный, брр! Их можно даже назвать консервативными. И тем не менее все эти модели будут носить через полгода-год, не раньше.
— И как вы это объясняете? — из чистой вежливости поинтересовался я.
Миссис Гроций чуть заметно пожала плечами.
— Можно было бы подумать, что идеи для нарядов она черпает во время заграничных поездок с отцом. Но с каких это пор тон высокой моде задают Касабланка и Тегеран? Или же, — она таинственно улыбнулась, — Лавиния умеет заглядывать в будущее.
Вполне вероятно, что миссис Гроций не шутила, намекая на событие, случившееся несколько лет назад. Поэтому мы перенесемся в тысяча девятьсот тридцать седьмой год — год, в который и началась наша с Лавинией история. Лавинии было семнадцать, и она собиралась замуж за моего друга Коннерса Мэйтала.
В то время я не испытывал к ней ни малейшего интереса. Для меня она была обыкновенной девчушкой со Среднего Запада: не по годам развитая, однако скромная, с младых ногтей выслушивавшая пламенные речи о свободе и равенстве, но сохранившая налет протестантской холодности и неуклюжести, столь характерный для обитателей Библейского пояса. Неискушенная провинциалка, говорят про таких. Тонкая, высокая, темноволосая, с задумчивыми глазами — совершенно не сексуальная, во всяком случае не возбуждающая. В те дни я еще не знал, как порой возбуждает холодность.
Мы собрались у миссис Гроций в ее уютной квартире, отделанной в жемчужно-серых тонах и слегка смахивавшей на музей. Коннерс Мэйтал, кудрявый энергичный юноша, выполнявший для правительства какую-то сверхсекретную и вроде бы даже опасную работу. Юная Лавиния. Теодор, отец Лавинии: худолицый, с лучезарной улыбкой, душа компании, весельчак, обладатель безупречных манер — одним словом, дипломат.
![Бельзенский экспресс [Экспресс «Берген-Бельзен»]](/storage/book-covers/94/9499b49dd725c53c45f5309a56fd3f6c537bac79.jpg)
