Когда мы встретились, в первый момент я не узнал его. Он совершенно не походил на человека, образ которого сохранился в моей памяти. Он выглядел измученным, щеки ввалились, и от прежде пышных, густых волос осталось лишь несколько тонких прядей.
Вначале, когда мы почему-то уставились друг на друга, в моей голове шевельнулось какое-то смутное воспоминание. Я напряг остатки былой памяти, сопоставил, разложил по полочкам. В моем возрасте уже не кажется странным, что требуется некоторое время, пока где-то там, в мозгу, откроется нужный клапан: я не сразу вспомнил эти колючие глаза и от рождения непомерно большое левое ухо.
Да, конечно, это был Цатар, чудак, с которым я когда-то познакомился, побывав случайно в студенческой компании, но вскоре, правда, потерял его из виду и совсем забыл.
Я состроил непонятную гримасу, из которой трудно было заключить, что она обозначает. Очевидно, состояние Цатара было сродни моему. Он тоже не казался обрадованным.
Но потом лицо его просветлело. Внезапно он встал, взял стакан и характерной своей походкой, как-то бочком, направился в мою сторону.
— Добрый день, профессор О'Хара.
Это прозвучало столь любезно, что немало удивило меня. Сам не знаю почему. Я пригласил его присесть рядом.
— Извините, что я навязываю свое общество, но среди всех присутствующих, — он широким жестом обвел зал, — вы единственный, кого я знаю. Очень рад встретить тут именно вас.
Я не мог понять, чему он так обрадовался. Мы никогда вместе не работали, и удивительно, что после стольких лет все-таки узнали друг друга.
Вдруг он произнес доверительно, почти фамильярно:
— Я вижу, профессор, вы ничего толком не можете припомнить.
Я смущенно кивнул.
— Давным-давно, наверно, лет пятнадцать назад, мы с вами здорово сцепились по поводу перехода из одного времени в другое. Тогда я полагал…
У меня словно пелена с глаз упала. Верно, однажды этот потешный чудак пытался опровергнуть теорию деформации времени Нордфельда и Билковского, но аргументы его были слишком неубедительны. Я тогда снова буквально на пальцах разъяснил ему неоспоримую логику ДВ-теории, он упрямо стоял на своем, утверждая, что переход во времени возможен.
Я невольно улыбнулся и тотчас же пожалел об этом.
— Да, припоминаю. Ну и как — вам что-нибудь удалось?
— Конечно, профессор, — сказал он просто, но с такой уверенностью, которая меня озадачила. Неужели придется спорить с ним еще раз!
— И давно вам удалось… доказать свою гипотезу? — спросил я осторожно.
— Сегодня.
Я покачал головой:
— Мой дорогой, простите старика за скепсис. Но ваши утверждения и прежде не имели достаточно веских оснований, и я опасаюсь, что сейчас тоже ничего не изменилось.
— Вы, видно, принимаете меня за сумасшедшего? — произнес он почти любезно.
Я не решился кивнуть утвердительно.
— Видите ли, пятнадцать лет назад меня обуревали самые разные идеи-фикс. Я пребывал в уверенности, что время, как материальный процесс, поддается техническому воздействию. Подобно радиоактивному излучению или энергии рек. Тогда вы чуть было меня не убедили, так как, кроме идеи, у меня ничего не было. Возможно, вы будете рады услышать, что тогда я отказался от нее. Но фантазия, к счастью, осталась при мне. Ученый, лишенный фантазии, — это засохшее дерево. Цатар сделал маленький глоток из своего стакана. — Так вот, два года назад мне опять представился случай. Почти пять лет я руковожу исследованиями в институте нуклонотроники. Моя узкая область — тахионы. Наша задача заключается в том, чтобы обнаружить гипотетические частицы, несмотря на их сверхзвуковую скорость.
«Да, — подумалось мне. — Я всегда считал исследования в пограничных областях наук об экстремальных процессах пустой тратой времени и энергии. В конце концов, существовали гораздо более полезные сферы. Правда, несмотря на свой скептицизм, я должен был снять шляпу, когда было получено известие о том, что существование тахионов подтверждено исследованиями. Практического применения этот эксперимент не нашел, и с тех пор ничего нового о нем не было слышно. По-видимому, проблема все же осталась нерешенной».
Я спросил у Цатара его мнение. Тот ответил уклончиво:
— И да, и нет, профессор. Мы исходили из того, что сверхбыстрые частицы могут быть использованы практически, например для передачи информации при космических полетах. Но неудачи преследовали нас, так как у частиц оказался более сложный характер, чем предполагалось теоретически. Согласно теории Нордфельда, они сохраняют способность жить только во временном промежутке менее сотой доли секунды. При этом изменяется информативное содержание частицы, или, иными словами, ее структура.
Его рассуждения, несмотря на мою предубежденность, заинтересовали меня.
— А какое все это имеет отношение к путешествию во времени?
— Так ведь они и двигались во времени.
Я будто упал с облаков на землю. Если я приму его утверждение, хотя я и отказывался это понимать, то какое доказательство он сможет привести?
На лице Цатара появилась высокомерная улыбка, которая, признаться, смутила меня.
— Сегодня нам опять удалось поймать тахионы. Для этого я использовал гравитационное полушарие, которое, если его строго отграничить, отражает частицы назад, препятствуя их улетучиванию или движению по произвольным траекториям. Оказалось, что тахионы постарели примерно лет на сто; мы провели анализ с помощью компьютера, так что ошибка исключена. А это означает, что частицы побывали в будущем.
