Черная овца - [2]

Он только что вернулся из Испании, а через несколько дней собирался вновь отправиться куда-то. Вместе с Лавинией, конечно же, которую он, невзирая на частые отлучки, воспитывал с колыбели. Думаю, из-за нее он проводил свободное время в Чикаго — хотя, по утверждению миссис Гроций, делал это исключительно для того, чтобы подпитаться здоровым среднезападным изоляционизмом, который из него безжалостно высасывали все эти иностранцы.

Помимо них, были, разумеется, мы с миссис Гроций и еще четверо или пятеро человек. Миссис Гроций недавно услышала об экспериментах профессора Рейна в Дьюкском университете и пребывала в убеждении, что мы непременно должны проверить свои телепатические способности.

Необходимый инвентарь у нее имелся — колода карт с различными символами: квадрат, круг, звезда и все в этом духе. Мы делали так: один человек вытягивал карту и сосредоточенно вглядывался в изображение, а другой должен был угадать и нарисовать то, что видел первый.

Скука смертная. Ни одному не удалось показать впечатляющих результатов, пока не подошла очередь Лавинии. Вот уж кто продемонстрировал настоящие чудеса телепатии. Обычный человек попросту не может угадывать так часто, как это делала Лавиния, пусть она пару раз и нарисовала символы, которых не было ни на одной карте.

Одним из них был круг с зигзагообразной линией по диаметру — как будто ребенок изобразил треснувшую пополам землю. Второй выглядел куда сложнее: два пересекающихся крест-накрест эллипса, а в центре фигуры — точка.

Мы долго размышляли над тем, что это значило, но так и не догадались: ни физиков, ни химиков среди нас не было. Теперь все знают, что это такое. Два эллипса смотрят на нас со всех журнальных обложек и рекламных транспарантов: простейшее изображение атома.

Допустим, ничего странного здесь нет. Ну, нарисовала какая-то девчушка в далеком тридцать седьмом штуку, которая через восемь лет изменила ход истории, — чего только не бывает. Вот только сегодня, глядя, как мир, словно сомнамбула, подчиненная воле злого колдуна, движется навстречу атомной катастрофе, я в этом уже не уверен.

А что до второго рисунка — круга, рассеченного неровной линией, — то о нем я и вовсе думать не хочу. Его значение нам еще предстоит разгадать, если, конечно, он вообще что-то значит. Ну да ладно, довольно о нем.

Когда Лавиния обнаружила, что нарисовала несуществующие символы, она ужасно расстроилась и, как мы ее ни отговаривали, решительно разорвала все листки. Думаю, большинство из нас подумали, что дело в девичьей стеснительности и нежелании привлекать к себе излишнее внимание — как я уже говорил, Лавиния выглядела очень скромной и застенчивой.

На следующий день ко мне пришел Коннерс и повел себя более чем загадочно: расхаживал по комнате, время от времени выглядывал в окно и бормотал что-то о нависшей над ним «величайшей опасности».

— Я кое-что откопал, Кен, — с жаром произнес он наконец. — Кое-какую информацию. Это нечто колоссальное, Кен, настолько колоссальное, что я вне себя от страха. И ума не приложу, что мне с этим делать. Но хуже всего другое. Мне кажется, кое-кто знает, что эта информация попала в мои руки.

Естественно, мне стало любопытно и одновременно тревожно за Коннерса, ведь в моих глазах он был настоящим героем. Я пытался вытянуть из него хоть что-нибудь, но он лишь твердил:

— Тебе такое и во сне не привидится, Кен. Невероятно, просто невероятно.

О Лавинии я даже не подумал, хоть у меня и было ощущение, что информацией с Коннерсом поделился кто-то из гостей миссис Гроций. Почти все мои догадки вертелись вокруг иностранных шпионов и американских фашистов — такая уж тогда была обстановка. А вдруг, размышлял я, Коннерс раздобыл доказательства того, что в высших эшелонах власти завелись предатели?

Он ушел от меня, ничего толком не объяснив.

А на следующий день его сбила машина. Водитель тут же удрал с места преступления, забрызганного мозгами моего друга.

Само собой, я не успокоился, пока не добился аудиенции у руководителя Коннерса. По его виду было понятно, что он не очень-то мне верит. Но главное, когда я выложил все, что знал, до меня вдруг дошло, какую чушь я несу: у меня ведь нет никаких доказательств, даже намека на них. А еще я понял, что работа Коннерса не была и вполовину такой секретной и опасной, как считали все вокруг, кроме самого Коннерса.

В итоге этот человек пообещал провести самое тщательное расследование, однако недвусмысленно намекнул, что толку от этого все равно не будет. По его мнению, у бедняги Коннерса попросту сдали нервы.

Со временем я начал склоняться к тому, что начальник Коннерса прав, тем более что у меня самого нервы нередко сдавали. Когда, понимая, что вокруг творится чистое безумие, ты невольно задаешься вопросом: могу ли я хоть что-то сделать?

Могу ли я хоть как-то повлиять на человечество, которое собственными руками готовит для себя страшнейшие беды, не в силах остановиться, подобно тому как одурманенный зельем туземец беснуется у костра, подчиняясь ритму тамтамов? Нет, не могу, хотя бы потому, что никто не станет меня слушать. Как тут не превратиться в невротика?