Этот сон уже мучил Клавдию Васильевну несколько дней. И до того ж он был мрачный, что она даже родным о нем рассказать не могла. А просыпалась каждый раз в ужасе и страхе, с колотящимся сердцем и жутким отвращением к самой себе. Ведь получалось, что это в ее сознании (или подсознании) жили все эти изощренные мерзости и грязь.
Это была какая-то киносъемка. Хотя Дежкина не видела киноаппаратов, не видела осветительной аппаратуры, суетливого режиссера, но какой-то дух показухи витал надо всем творившимся на ее глазах. Страшный дух. Так бывает во сне: заранее уже знаешь, где все происходит и обстоятельства как бы являются данностью. Вот теперь это была киносъемка. Что-то из жизни Древнего Рима. Все люди были одеты в белые туники или латы. И всех этих людей казнили. Казнили разнообразно, с выдумкой, кроваво и безжалостно.
Рубили головы, распинали на крестах, отдавали на растерзание львам. Впрочем, таких казней уже видено было в кино несметно. Много красной краски, неубедительные манекены, примитивные спецэффекты…
Но, чувствовала Дежкина, что и самих киношников все это не устраивает, что задумали они еще что-то необычное, что-то «новенькое», чтобы встряхнуть заскучавшего зрителя.
Во сне Дежкина шла мимо всех этих ненастоящих смертей, как мимо досадных, но малозначительных помех и почему-то знала, что ей срочно надо вон туда, к нагромождению белых шатров, что именно там будет самое главное, чего она боится, но к чему ее тянет непонятное и гадкое любопытство. Вот это-то любопытство и мучило ее потом больше всего.
Она поспевала как раз в тот момент, когда на землю бросали еще одно человеческое тело.
И вот тут начиналось то самое, страшное. Круглое лицо патриция со слегка горбатым носом и тонкими губами, оплывшие щеки, вьющиеся черные, коротко стриженные волосы — дородность и властность неподдельные. Дежкина особенно подробно останавливалась на этом лице именно потому, что боялась каждый раз двинуться в своем сне дальше и сознаться себе в том, что в этом и был настоящий ужас. Тело это — не муляж и не манекен. Настоящее человеческое тело. Труп. Она понимала это по тому, как мертвенно вздрагивали от удара о землю жировые складки на его теле.
В каком морге раздобыли это тело? Что за несчастный бомж с лицом римского вельможи оказался тут, на съемочной площадке? Дежкина даже не пыталась ответить себе на эти вопросы, она вдруг бросалась бежать от этого места. Чтобы не видеть дальнейшего. И в один момент оказывалась за белым шатром, успевала перевести дух, заклиная себя не смотреть, не смотреть! Не поворачивать голову, убежать… но все равно каждый раз словно не сама по себе, словно по чужой воле вскидывала глаза и видела, как труп вздергивался над шатрами ногами кверху. На ступни были накинуты железные тросы — вранье в историческом смысле, — и тросы эти растягивались желтыми автокранами, не видными, впрочем, из-за шатров.
Труп долю секунды висел в воздухе, болтая неживыми руками, — этого Дежкина почти не видела, только самым краешком глаза, даже скорее как бы догадывалась, но вот именно тут что-то заставляло ее повернуть голову, и уже самое мерзкое она видела ясно и четко, как, должно быть, и фиксировала невидимая кинокамера: тросы резко натягивались в разные стороны, и тело беззвучно и легко разрывалось пополам: раскрывался синий желудок, вываливались кишки, обнажались белые ребра, голова оставалась слева…
Дежкина вскинулась в постели и громко задышала, почти застонала.
— Тих-тих-тих, — сквозь сон сказал Федор.
Клавдия с тоской посмотрела не него. Вот взять сейчас, разбудить своего благоверного и выложить ему весь этот ужас.
Нет, не буду, подумала она. Во-первых, муж еще, не дай бог, заикаться начнет, а во-вторых, человек, который может разбудить ближнего без достаточных оснований, способен на любую подлость.
Свой сон Дежкина достаточным основанием, чтобы будить мужа, не считала.
— Умываться, одеваться, петушок пропел давно… — с привычными словами Клава открыла дверь в комнату сына и поняла, что будить его не придется.
Максим, даже не обратив внимания на мать, продолжал завороженно сидеть за экраном монитора, а пальцы бегали по клавиатуре. В комнате от сигаретного дыма было как в утреннем тумане.
— Ну я же просила не курить в квартире! — Она решительным шагом направилась к окну. Ругать сына за курение, как таковое, она уже не могла — вышел из детского возраста.
Вовремя не доглядела, теперь чего уж. Но отвоевать у мужчин хоть жилые помещения нужно во что бы то ни стало. Хотят курить — пусть занимаются этим в туалете, как чем-то не очень приличным. — Ты слышишь? Я с кем тут разговариваю?!
— А? Что? — очнулся Максим и, заметив мать, суетливо защелкал мышкой. Но Клавдия все же успела выхватить взглядом с монитора несколько слов: «Мои разгоряченные губы обволакивают твой…» Что обволакивают чьи-то разгоряченные губы, Клавдия прочесть не успела, но, глядя на покрасневшее лицо сына и на его бегающие глазки, догадаться было нетрудно.
— Я тут это… Конспект… Засиделся немножко… — промямлил он невнятно, стараясь не смотреть матери в глаза.
