Этот сон мучил Клавдию Васильевну уже несколько дней. И до того он был мрачен, что она даже родным о нем рассказать не могла. Просыпалась каждый раз в ужасе и страхе, с колотящимся сердцем и жутким отвращением к самой себе. Ведь получалось, что там, во сне, жили на самом деле в ее сознании (или подсознании) все эти изощренные мерзости, вся эта грязь.
Снилась ей какая-то киносъемка, какие-то сцены из жизни Древнего Рима. Все люди были одеты в белые туники или латы. И всех этих людей казнили. Казнили разнообразно, с выдумкой, кроваво и безжалостно. Клавдия Васильевна не видела ни киноаппаратов, ни осветительной аппаратуры, ни суетливого режиссера, но дух какой-то мерзкой показухи неуловимо витал надо всем творившимся на ее глазах. Страшный дух. Страшный, несмотря даже на то, что краешком сознания она понимала все же, что все это сон…
Там, во сне, рубили головы, распинали на крестах, отдавали на растерзание львам. И поначалу все это было и впрямь по-киношному: много красной краски, неубедительные манекены, примитивные спецэффекты… Но словно бы чувствовала Клавдия Ивановна, что и самих киношников все это уже не устраивает, что задумали они еще что-то необычное, что-то «новенькое», чтобы встряхнуть заскучавшего зрителя.
И вот Клавдия Ивановна Дежкина шла во сне мимо всех этих ненастоящих смертей, как мимо досадных, но малозначительных помех, и почему-то знала, что ей срочно надо вон туда, к нагромождению белых шатров, что именно там будет самое главное, чего она так боится, но к чему ее тянет непонятное и гадкое любопытство. И вот это-то любопытство потом, по утрам, и мучило ее больше всего.
Она поспевала к шатрам как раз в тот момент, когда на землю бросали еще одно человеческое тело.
И вот тут начиналось то самое, страшное. Круглое оплывшее лицо патриция со слегка горбатым носом и тонкими губами, вьющиеся черные, коротко стриженные волосы — дородность и властность неподдельные. Дежкина особенно подробно останавливалась на этом лице именно потому, что боялась каждый раз двинуться в своем сне дальше, потому что двинуться дальше означало осознать то, что и было настоящим ужасом. Тело это, этот патриций, был не муляж и не манекен. Это было настоящее человеческое тело. Она понимала это по тому, как мертвенно вздрагивали от удара о землю жировые складки на его теле.
В каком морге раздобыли это тело? Что за несчастный бомж с лицом римского вельможи оказался тут, на съемочной площадке? Дежкина даже не пыталась ответить себе на эти вопросы, она вдруг бросалась бежать от этого места. Чтобы не видеть дальнейшего. И в один момент оказывалась за белым шатром, успевала перевести дух, заклиная себя не смотреть, не смотреть! Не поворачивать голову, убежать… Но все равно каждый раз она словно не сама по себе, словно по чужой воле вскидывала глаза и видела, как труп ногами кверху вздергивался над шатрами. На ступни патриция были накинуты железные тросы — вранье в историческом смысле, — а тросы эти растягивались желтыми автокранами, не видными, впрочем, из-за шатров.
Труп долю секунды висел в воздухе — этого Дежкина почти не видела, только самым краешком глаза, даже скорее как бы догадывалась, но вот именно тут что-то заставляло ее повернуть голову, и уже самое мерзкое она видела ясно и четко, как, должно быть, и фиксировала все это невидимая кинокамера: тросы резко натягивались в разные стороны, и тело беззвучно и легко разрывалось пополам: раскрывалось синее чрево, вываливались кишки, обнажались белые ребра, голова оставалась слева…
Сегодня перед сном Дежкина приняла «Ксанакс», транквилизатор, прописанный ей психиатром Кленовым, с которым она познакомилась, когда вела дело о серийном убийце-маньяке. Когда Клавдия Ивановна, измученная этим кровавым сном, краснея и заикаясь, выложила все Кленову, тот покивал, поговорил об отдыхе, о свежем воздухе и положительных эмоциях, а затем выписал этот самый дорогущий транквилизатор. По мысли Кленова, транквилизатор должен был затемнить ей сознание настолько, чтоб оно оказалось не в состоянии баловаться какими-то там снами.
Клавдия приняла лекарство втайне от семьи. Стеснялась. В голове минут через десять сделалось мутно и легко. Клавдия даже не стала традиционно обходить с пожеланием доброй ночи детей, а сразу легла, с интересом прислушиваясь к себе — подействует или нет?
«Ксанакс» подействовал: жуткий сон про то, как на съемочной площадке автокранами разрывают пополам труп какого-то бомжа, выряженного римским патрицием, Клавдия видела теперь настолько реально — цвет, объем, звуки, — что, когда она не без труда открыла в конце концов глаза, ей показалось, что она вовсе не спала сегодня, а подглядывала чью-то реальную жизнь.
Федор тихонько похрапывал рядом.
Клавдия помотала головой, туман в ней не пропал, хотя сон все же откатился куда-то в глубины ее сознания и лег там мутным тревожащим осадком.
«Ничего себе денек начинается, — подумала Клавдия. — Надо же, привязалась такая гадость!»
Тихонько встав с кровати, Дежкина пошла на кухню, выпила размороженной воды, постояла у окна. Утро было сероватое, небо низко спустилось к крышам домов. И снова — теперь по контрасту с погодой — ей вспомнился сон, который был таким ярким и таким жутким — ведь там, во сне, светило солнце, как и положено в Римской империи…
