Звонок из Ленинграда - [12]
— Думает, — передразнил он, — много ты понимаешь. Собаки не думают, если хочешь знать.
— Нет, думают.
— Нет, не думают! У них рефлексы, понятно?
Ксюша тоже рассердилась. Видел бы этот белобрысый мальчишка Найду, собаку деда Савелия. Недаром отец всегда берет с собой Найду в поле.
— Это у тебя рефлексы! А моего дедушки собака Найда даже железо под землей отыскивает, понятно? А когда дедушка заболел и не мог даже рукой двинуть, Найда сама побежала в село за десять километров и под окном у дедушкиного друга фельдшера выла и лаяла, пока он не проснулся и не вышел. Найда тогда схватила его зубами за штаны и стала тянуть… Фельдшер сначала испугался, думал, бешеная собака, а потом жена его сказала: «Ой, никак лесникова собака! Иди же, старый, живее, поди, захворал лесник-то наш».
Санька швырнул линейку и сел на пол.
— Заливаешь?
— Можешь у моей мамы спросить. Я никогда не заливаю, как некоторые.
Санька нахмурился и снова зашарил линейкой под тахтой. Было видно, что его задели Ксюшины слова и теперь он цеплялся к Мишке просто из упрямства. Под тахтой не было слышно ни звука. Ксюша усмехнулась.
— Не пойдет он сейчас к тебе, можешь не звать. И рефлексы не помогут. А вот ко мне пойдет.
Она села на стул и ласково позвала:
— Мишка, иди ко мне… Ну иди, иди, собаченька…
Мишка заворочался. Осторожно выбрался из-под тахты, подполз к Ксюше, боязливо косясь на Саньку, затем встал на задние лапы и уткнул голову Ксюше в колени.
— Дурацкий пес, — обиженно сказал Санька и отвернулся.
— И не дурацкий совсем, а умный. Ты же его сам несправедливо обидел. Дед говорит, что собаки лучше людей правду и ласку понимают. Я раз на Найду закричала, так она два дня со мной разговаривать не хотела. Я даже у нее прощения просила.
— И все равно, — упрямо сказал Санька, — я его хозяин, а не ты.
— От хозяина-то еще обидней.
В комнату вошла тетя Наташа. Фартук она уже сняла и была в черных брюках и голубом пушистом свитере.
— Все готово, дети. Прошу к столу. Ну, вы уже подружились?
— Подружились, — ответила Ксюша, весело поглядывая на Александра Новикова, сидевшего с оскорбленным видом на полу.
IX. Пирожки с изюмом
Мама и дядя Павел стояли в коридоре возле карты Ленинграда и разговаривали.
— Люди, быстро к столу. Все остынет, — сказала тетя Наташа.
Застекленные двери комнаты были распахнуты, и Ксюша увидела посередине квадратный стол, заставленный всякой снедью. А в центре стола возвышалось массивное зеленое блюдо с пирожками.
— Натка-а! — вскричал над головой Ксюши дядя Павел. — Пирожки! Вот это сюрприз! С чем?
— С изюмом. Ваши с Андреем любимые.
Любимые папины пирожки! В эту минуту Ксюша будто увидела отца в белой тоскливой комнате, на белой кровати… Лежит он там совсем один и ждет, ждет, когда же они наконец приедут. Ксюша представила себе, как они с мамой входят в палату, а отец, увидев их, позовет, как зовет всегда, возвращаясь из командировки или экспедиции:
«Зайцы, я здесь! Идите скорей, будем обниматься! — Обнимет сразу маму и Ксюшу, потрется носом об их щеки и спросит: — Скучали?»
«Еще как!» — ответят в один голос мама и Ксюша.
«Это хорошо, — обрадуется отец, — это замечательно, когда скучают, если тебя нет рядом».
А когда отец уезжает, не прощается, как все: «До свидания», «До скорой встречи», или еще хуже: «Привет». Подхватит чемодан или рюкзак и спросит:
«Я вам очень нужен?»
«Очень», — ответят сразу мама и Ксюша.
«Значит, будет мне удача в пути. Скучайте обо мне, зайцы!»
А получается, будто они не очень-то и скучают. Все так веселятся, точно Ксюша с мамой в гости приехали, а не к папе…
— Ксюшенька, — позвал дядя Павел, — садись вот сюда. На этом стуле твой отец всегда сидит.
— Нет, — сказала Ксюша, — нам надо к папе скорее.
— Сейчас поедим и поедем, — сказала тетя Наташа.
А мама ничего не сказала. Только посмотрела на Ксюшу. Конечно, мама и сама стремится поскорее к отцу, но у нее, как утверждает папа, «деликатный» характер. Она боится отказом от еды огорчить тетю Наташу. Пока дядя Павел ездил за ними в аэропорт, тетя Наташа даже пирожки успела испечь, так хотела угостить получше.
— Что за спешка, — удивился дядя Павел. — Я вчера вечером был у Андрея. Он весел и прекрасно себя чувствует.
— Все равно, — сказала Ксюша, — папа не может себя прекрасно чувствовать, раз он ждет, а мы… мы пирожки…
Дядя Павел открыл было рот, потом закрыл. Доброе лицо его сделалось растерянным и немного виноватым. Он подергал себя за нос и пробормотал:
— Н-да-а… в общем-то, конечно…
Мама покраснела и принялась поспешно рыться в сумочке. Ксюша поняла, что маме стыдно и она не знает, как теперь быть. Сейчас она, конечно, ничего не скажет, потому что они не одни, но потом… Ну и пусть! Пусть бестактная, пусть невоспитанная, пусть… Не может Ксюша сидеть за нарядным столом, есть вкусные вещи и эти пирожки, когда папа там один и ждет…
Тетя Наташа решительно вышла из-за стола и сказала:
— Едем. Новиков, не забудь книгу Радунской — Андрей просил.
Мишка лизнул Ксюшу в руку и умильно посмотрел на нее. Может, он ждал, что Ксюша даст ему со стола что-нибудь вкусненькое? Ксюша только грустно покачала головой. Хотя взрослые поняли ее и не рассердились, на душе у Ксюши было невесело. Мама хоть и обрадовалась заметно, что они скоро увидят отца, но на Ксюшу так ни разу и не взглянула. Значит, крепко обижена. Отец всегда говорит: «Нужно быть совсем бессердечным человеком, чтобы обидеть такую маму, как наша». Но разве Ксюша хотела ее обидеть? Если б не эти пирожки с изюмом… И потом, что она такого сказала? Разве дело в словах? Отец всегда говорит: «Важны не слова, а поступки…» Но сейчас-то Ксюша ничего не сделала, только сказала, а маме стало стыдно, что Ксюша получилась такая невоспитанная… Выходит, слово тоже может стать поступком? Что же тогда получается? Если слово — поступок, значит, и молчание, как тогда на комбинате, тоже? Фу, как все запуталось… Ведь решила же больше не думать, так нет… словно оно само, нарочно, в голову лезет.
