Звезды зреют на яблонях - [68]

На сундуке — Феклуша. Она надела шерстяное платье. На голове новая косынка, еще не подрубленная. Как на свадьбу, или гулять собралась в воскресный день. Губы Феклуши сжаты, глаза запали куда-то в глубь лица. Это две раны, омытые слезами. Большие крестьянские руки лежат на коленях. Она аккуратно оправляет складки платья, измявшегося в сундуке. Все сидят молча, они ждут Таню, которая придет из правления прочитать письмо. Только семилетняя Томочка всхлипывает на печке, и за марлевой занавеской звенит оса. Приходит Таня. Она читает хорошо, с выражением; у нее добрый, спокойный голос.

— «Многоуважаемая женушка Феклуша, — читает Таня. — Много раз я целую вас в губки и обнимаю правой ручкой. И еще беру на ручки дочку…»

Феклуша сидит как мертвая. Ни одна жилка не дрогнет у нее в лице.

— «Во первых строках моего письма хочу я вам сообщить, что я пока, на сегодняшний день, живой и здоровый, чего и вам желаю — быть здоровыми и счастливыми навсегда. И чтобы нам повидаться и пожить еще!..»

— Голубь ты мой! Муженек ты мой! — вдруг высоким голосом заводит Феклуша, как запевала в хоре.

— «…Вы, Феклуша, писали, — читает Таня, — что очень трудно одной, то я это все сознаю, но ничем не могу помогнуть, потому что я нахожусь далеко…»

— Где ж твои белые руки? Во кровавой сырой земле! — высоким голосом причитает Феклуша. Она раскачивается на сундуке, закрыв глаза.

— Дети вы наши! Соколы наши! — плачет, положив голову на стол, Калистратовна. — Сколько вас, постреленных, порубанных!..

— «Феклуша, — читает Таня, — скоро праздник, троицын день. Проведите праздник: выпейте и за меня стаканчик, а мне как придется: где горьких слез пролить, а где от кровавого врага-немца в любую минуту пулю в лоб получить!..»

— Ироды! Нет на вас погибели! — стонет Феклуша.

Шура тоже сидит у стола. Она закрыла лицо ладонями, и слезы капают между пальцами на сосновые доски стола.

— Матерь божья! — шепчет Шура. Она неверующая, неизвестно как пришли к ней эти слова. — Матерь божья! Не вольна́ я над своим сердцем! Не осудишь ты меня, пожалеешь, мать пречистая!.. — Быстро падают слезы на сосновый стол. — Безрукий он! Тяжело ему одному.

Феклуша лежит на сундуке ничком:

— Сироты мы без тебя! Где наш папка, Томочка?!

— «И еще насчет коровы, — читает Таня, — а также бычка. Если можете продержать до зимы, то продержите пока…»

XIV. Это у горя такой вкус!

— Скажите, пожалуйста!

Шура не слышит. Она идет, полная своих мыслей.

— Скажите, пожалуйста!

Шура оборачивается.

— Вы не знаете, у кого тут сало или масло, чтобы на простыню сменять?

— Да тут вроде у каждого есть, — говорит Шура. — У Феклуши. Они намедни кабанчика закололи, поминки справлять. Вон та изба. Ну, где яблоки на крыше.

Шура смотрит на женщину: босиком, а ботинки в руках. Видать, ноги распухли. И платье вроде не свое, а с чужого плеча.

— А вы к нам зайдите! — говорит Шура. — Полкан, молчи! Полкан! Ты что, одурел? Видишь, с хозяйкой идут! Вы как, через Ветродуевку или по Новому мосту?

От пыли ноги гостьи покрылись ссадинами. Кожа огрубела и потрескалась в кровь.

«Без привычки, — думает Шура, — сразу видать — эвакуированная. Надо бы на ночь мазать, а то до мяса дойдет!»

Шура рассматривает простыню.

— Вот я смотрю, — говорит она, — выйдет платье из нее или не выйдет?

Женщина открывает чемоданчик. Он еще хранит прежнюю довоенную щеголеватость: чемоданчик в чехле.

— Вот, тоже от немцев спасла, — как бы извиняясь, говорит женщина. Она вынимает из чемоданчика крепдешиновое платье. Зеленый шелк блестит, как только что умытая дождиком трава.

Шура восторженно разглядывает платье.

— Мы тут таких и не видали! А уж носить — и вовсе!

— Что успела, то и взяла, — как бы извиняется женщина. — Все бегут… — она осторожно расправляет на платье измятые места.

— А вы откуда? — спрашивает Шура.

— Издалека, — говорит женщина. — Нет теперь такого города — только одно название на карте! — Женщина смотрит в землю. — Трудно мне. Я вот коров и вообще сельское хозяйство в глаза не видала. Трудно! — Она вдруг приподнимает юбку и показывает Шуре ноги. На них синие, выпуклые жгуты вен. Они как злые змеи, которые свились в узлы. Их покрывает тонкая блестящая кожица. Как веко у птицы.

— Немцы! — говорит женщина. — Я сто километров от них бегом бежала. Ну, как вы думаете, смогу я работать в поле?!

— А может, вам в ясли устроиться? Там директорша померла. Вы бы к нашему председателю сходили!

Женщина берет у Шуры из рук платье. Она торопливо его складывает.

— Что ж это я вас яблочком не угощу! — спохватывается Шура. — Совсем одурела. Вы уж меня простите.

— Думаете, я всегда такая была? — говорит женщина. — От меня половина осталась. — Она показывает корсаж юбки. — Видите! Две влезут! — Женщина вытаскивает из сумочки фотографию.

Шура смотрит на фотографию. «Нет, не похожа! Неужели, — думает Шура, — человек может так измениться?»

— Вот какая я была, — говорит женщина.

— А муж ваш? — спрашивает Шура.

— Он старший инженер горкомхоза.

— Он на фронте? — спрашивает Шура.

— Не знаю, — говорит женщина. — Может быть, все-таки успел уйти из города, — не знаю! Он хотел уйти последним. Может быть, успел уйти… Я очень вас прошу, если вы когда-нибудь увидите моего мужа, — жалко, у меня нет карточки вам показать, — может быть, вы его увидите, знаете, всякое бывает, — так вы ему скажите, что Мария Осиповна из Севастополя, Набережная, шесть, — жива. Запомните, пожалуйста: Набережная, шесть. А про мальчиков вы ему не говорите. Пускай лучше не знает, пускай не мучается! Все равно не вернешь!