Звезды зреют на яблонях

Самолет еще летит над нашей страной, это «ИЛ-18». Кое-что уже можно записать. О детях. Их тут двое. Один ребятенок беленький, в белом свитерочке, в розовых гамашках, ему годика три. У него большая, круглая белобрысая головенка и серьезные серые глаза. Другой — ему тоже не больше трех — иностранец. Красные гамаши, голубая курточка, из-под которой выглядывает что-то пушисто-желтое. Мальчишка оливково-смуглый, с курчавой черной головенкой и совсем черными, иссиня-черными глазами такой лучистости, что он мог бы показаться святым, если бы эта лучистость не была лукавой. Со временем она станет другой: суровой, может быть даже грозной… Уже можно угадать, что носик у этого пассажира будет орлиный. Таков представитель Арабского Востока.

Тот, что в розовых гамашах, поднимает и подает арабу алую шапочку с помпоном, которую тот уронил на дорожку, устилающую наш самолет. И это акт дружбы.

Здесь его называют аль-Кахира. Если скажешь Каир — тебя не поймут.

Мы живем в отеле на улице Ибрагим-паша. Сейчас вечер, и улицы Каира мигают тысячами реклам. Они всех цветов и всех, какие только возможны, геометрических форм: вращающиеся круги, четырехугольники, эллипсы, сверкающие кривые… Мы медленно прогуливаемся в теплом темном воздухе и останавливаемся у витрин.

— Здравствуйте, как ваши дела?

Перед нами молодой араб. Он приветствует нас почти без акцента, по-русски.

— Великолепно!

Наш собеседник несколько удивлен. Видимо, этот ответ не по форме, — в разговорнике не так. Он представляется: Махмуд Хасан — египетские товары.

— У меня все есть: носки, галстуки, мужские рубашки. Если чего-нибудь нет, я могу достать!

Откуда он так хорошо знает русский? Оказывается, наш собеседник уже два года учится в вечерней школе, где изучают русский язык. В школе сто учеников. Это продавцы магазинов, студенты.

Каир. Отель «Континенталь-Савой».

В холле, за стеклянной витриной, индийские украшения. Их продает молодая дама из Калькутты: тончайшее черное сари, и между бровей алое пятнышко, возможно нанесенное киноварью. Тоненькие женщины, на неимоверно высоких каблучках, в коротких пышных юбках, входят в вертящиеся двери. В креслах отдыхают туристы. Их обносят водой с кусочками льда в узких тонких стаканах. Мальчик-лифтер в зеленом, до полу, шелковом одеянии, перехваченном выше талии алым кушаком, в такой же алой феске, золотисто-смуглый, разводит нас по этажам. Все эффектное, оперное, как бы не настоящее. Восток для иностранцев! Ничего от подлинной жизни — капище туризма!

…Мой номер оказался на седьмом этаже — маленькая комната с широким, во всю стену, окном.

Стеклянная стена распахнута, и Каир — рядом. В Каир вдвинут ночной столик и широкая низкая кровать.

Душный, ночной незнакомый город! Внизу, в темноте, двигались гуляющие.

Только одна ночь в Каире!

Матрац жег спину. Я устроилась, постелив простыни прямо на пол.

Широк ли Нил? Не знаю. Не шире многих других рек. Красив ли Нил? Должно быть, дело не в этом.

Есть чувства, передать которые почти невозможно. Волнение, ощущение невидимой связи с тем, что было тысячелетия назад, и вдруг коснулось тебя. Это испытывает почти каждый. Об этом пишут египтологи. Быть может, нигде время не обретает такой вещественности, такой осязаемости, как на земле Египта.

Мост через Нил — и мы в Гизэ. На пустынном плато возникает пирамида Хуфу.

Пожалуй, нет человека, побывавшего в Египте, который не пытался описать усыпальницу этого фараона.

Охра песков. Безоблачный кобальт неба. В него вписан гигантский треугольник. Циклопические каменные блоки, из которых он сложен, шероховаты, изъедены временем.

И пока наша группа карабкается по узкому ходу, проложенному в толще пирамиды, пока люди ползут, освещенные мертвенным светом люминесцентных ламп, как бы запертые в ловушке, пока вдыхают мельчайшую пыль, испытывая нелепый страх, что вот-вот все это рухнет, я сижу под африканским солнцем на громадных ступенях, ведущих в усыпальницу, и стараюсь хоть что-нибудь записать в блокнот.

Пожалуй, здесь был бы уместнее мольберт.

Отсюда, запеленатая в золотистую дымку, открывается зеленая долина Нила, эвкалипты. Там — все трепет, милая игра листвы; здесь — неподвижность. Привычное кажется ненужным, несущественным. Должно быть, в этом и состояла задача архитектора, задумавшего пирамиду Хуфу, — отринуть все человеческое, свойственное человеку. Известно, что пирамида Хуфу вместе с ее подземными покоями и дорогой сооружалась тридцать лет, ее строили сто тысяч рабов, и каждые три месяца рабов меняли. Люди не выдерживали. Но перед лицом этого каменного величия не было места состраданию.

…На желтой сухой земле, в нескольких шагах от меня, лежат верблюды. На них могут покататься желающие. Почему-то верблюды кажутся совсем маленькими. Представление о действительной величине предмета здесь утеряно.

Строительство пирамиды началось, когда фараону было двадцать шесть лет. Неужели этот еще совсем молодой человек уже думал о смерти? Вернее, тут была мысль о бессмертии.

Один из моих друзей сказал:

— Охотник и дичь — одно.

Мне трудно сейчас восстановить тот логический путь, который привел его к этому парадоксу, но тогда он был ясен.