Звезды зреют на яблонях - [58]

Окна в правлении колхоза открыты. Все стоят у окон и смотрят на дорогу, где нет ни движения, ни пыли.

— Едут! — говорит старший бухгалтер, боком протискиваясь в узкое окно.

— Почему же это, интересно, едут, когда ничего не видно? — говорит счетовод Таня.

— Зато слышно! — говорит бухгалтер.

Действительно, он доносится откуда-то, едва-едва слышный перебор гармоники. И кому это только приходит на ум играть в такую жару?!

— А список уже есть? — спрашивает бухгалтер. — Знаешь, по каким квартирам?

— Ясно, знаю! — отвечает счетовод Таня.

— А то, если отказ квартирной хозяйки?

Гармонь уже слышна почти явственно.

— Наверное, они сейчас между мельницей и сыроварней, — говорит Таня. — Как вы думаете?

И верно, они уже поравнялись с сыроварней, которая стоит в излучине реки. Река здесь такая белая! Еще белее, чем дорога, как жирная пахта из-под сыра. А берега здесь тоже жирные? Наверное, жирные, раз такой урожай!

Вот они едут!

Их шесть человек из госпиталя.

Тот, у которого нет ноги, отбросил костыли на дно телеги, стоит во весь рост, опираясь культей о колено соседа, и играет на гармонике.

Отчего же это нет ветра! Пыль, которая выбивается из-под копыт лошадей, никуда не уходит, а тут же валится на дорогу бурыми хлопьями. Гармонист вытирает пот. Лошадь скачет галопом. Сейчас они подъедут к правлению колхоза.

Нужно подъехать как следует. Это ведь не кто-нибудь едет, а инвалиды Отечественной войны.

— Но! Сивка-бурка!

— Миш, а Миш, заправь мне рукав за штаны!

Миша — это тот, у которого стеклянный глаз. Он завязывает соседу рукав узлом у самого обшлага. Конечно, когда ветер, нужно завязывать рукав выше, потому что ветер сразу наполнит его и получится пузырь. Но сейчас можно и так.

— Инвалиды прибыли, — докладывает сторож председателю колхоза, который сидит в задней комнате и что-то подсчитывает.

Они поднимаются по ступенькам.

Как здесь прохладно! Оцинкованный бак с водой и кружка.

Счетовод Таня бежит в колхозный ларек за яблоками.

— Муся, отвесь шесть кило. Как думаешь, шесть кило хватит?

— Для раненых бойцов? — спрашивает Муся. — А я уже отвесила. Апорт и ранний ранет. Пополам.

Слава богу, начинается ветер! По всему двору плывет густой яблочный запах. Лошадь смирно стоит у крылечка, но из-под ее копыт ползут тонкие струйки пыли. Они обтекают копыта, как вода камни.

— Пожалуйста, угощайтесь, — Таня переставляет счеты на подоконник и выкладывает на стол яблоки.

— Поправляйтесь на наших яблоках, — говорит председатель колхоза, — а там на работу. А пока отдыхайте. Ну-ка, Таня Ивановна, кликни ребят.

Ребята уже здесь, во дворе. Они заглядывают в окна и только ждут, чтобы их позвали. Они уводят раненых бойцов. Разведут их по квартирам. В правлении остается только Егор — тот, что с завязанным рукавом.

— А этого куда? — шепчет бухгалтер, наклоняясь к председателю.

— Не учли? — грозно спрашивает председатель.

Бухгалтер мнется.

— К Шурке Листровой. Больше некуда!

— Не пойдет! — говорит председатель. — Она баба молодая, и муж на фронте. Не пойдет. Еще выйдет что, потом расхлебывай!

Он смотрит на Егора. Невзрачный человек. Вот и рост ничего, как следует, и сам по себе ничего — складный, а невзрачный. Видно, личность подвела. Это уж да, одно слово — личность непривлекательная, в особенности для женского сердца. Во первых статьях, глаза: острые глаза, а смотрят как из берлоги. И рука за спиной. Как смажет тебе такой по физии — только держись! Сразу ведь не разберешь, что рукав-то пустой.

— Давайте к Листровой, — решает председатель.

…Они идут колхозными садами — Егор и бухгалтер. Хорошо здесь. Так хорошо, что лучше человеку не надо, — сады!

Егор молчит.

— Да-а, — тянет бухгалтер. — Где же это тебя так обтесало?

— Чего? — не понимает Егор.

— Это я насчет руки, — поясняет бухгалтер.

— Ага! — понимает Егор.

«А, язви тя! Язык у него, что ли, контужен?! Для бабы такой мужик никакой опасности не представляет. Хоть вместе на печь клади!»

— Насчет руки? — вдруг спохватывается Егор. — Значит, отсутствует у меня рука.

Они идут колхозными задами. Вечереет. Возвращаются коровы. За стадом долго стоит, не оседая, тихая, светлая пыль. Коровы тучные, рогастые, с гладкими боками. Они движутся в нимбе розовой от заката пыли, за ними идут молодые коровы, с маленьким, подобранным выменем.

«Как четыре пальчика, — жалостливо думает Егор, — еще не раздоились! Ну, ничего, природа свое возьмет!»

По садам ходят сизые нежные тени. В канавах у плетней влажные кусты мяты.

— Эх, жизнь! — даже не говорит, а как-то выдыхает из самой груди Егор.

II. Сады

Они стоят у калитки. Со двора слышен женский голос:

— Разве ж это корова?! Одно расстройство! Тебе говорят, постой!

Корова чувствует чужих и не стоит на месте.

— Дома хозяйка? — кричит бухгалтер. Он наклонился к Егору: — Ты аккуратней, а то она об хозяине с ума сходит.

— Известное дело! — говорит Егор. Он прислушивается к тому, что делается во дворе, и качает головой.

К ним выходит хозяйка. Это сама Шура Листровая и есть. На ней юбка из полосатого тика, как сенник, холщовая рубашка стянута у горла цветной тесемкой, а плечи открыты. Плечи у Шуры круглые, наливные, а между плечами коса. У других баб коса сверху ничего, толстая, а книзу как хвост у мыши; а у Шуры ровная, русая, лежит в ложбинке на спине, как дитя в люльке. А глаза в слезах, заплаканные глаза!