Звезды зреют на яблонях - [56]

— Брат, а брат, есть ли что на свете вкуснее этого хлеба?

Кузьма еще раз посмотрел на мертвого брата, поцеловал его заиндевевшую серую прядь, которая, как жестяная, лежала на лбу, и пошел.

Он вернулся в тот самый блиндаж, где приветили его бойцы из чужой части и где он оставил вещевой мешок, присел на угол стола и начал писать письмо домой:

«Мамаша и папаша, хочу я вам сообщить, что ваш сын Митя погиб как герой. — Кузьма остановился, но долго не думал, что написать еще, а прибавил сразу: — Не плачьте, дорогие родители, ведь у нас теперь война — «хлеб и тот не без крох». Хотел он сказать про нашу большую жизнь, и что есть у нее горькие потери, и про наш народ, который теряет своих молодых сыновей, и про нашу ненаглядную землю, у которой столько сел сожжено войной, и что это горе пройдет…

Кузьма собрал хлебные крошки, которые выпали из вещевого мешка, когда он вынимал бумагу для письма, аккуратно завернул их в чистую марлю и убрал в холщовый мешочек, который сшила ему мать по случаю войны и в котором хранились разные ценные для него вещи.

ВОДА

Бойцы долго не могли привыкнуть к его имени, гулкому и картавому, как дробь барабанных палочек. Потом Курбана-Дурды полюбили, но все-таки удивлялись ему. Он, например, разговаривал с головастиком, которого подобрал в лужице. Головастик лежал на ладони, а он гладил его по спинке пальцем. Он разговаривал с камнями, он жалел листья, которые, еще не пожелтев, облетали с деревьев от грохота нашей канонады. Когда обозную лошадь, здорового битюга, возившего походную кухню, ранило осколком, он лечил его землей, сухим навозом, словами, он садился возле него на корточки и пел.

Наш политрук Фадеев спросил его: «Что это за песня?»

Оказалось, это даже не песня, а так, мысли. Он пел про облако, про лист, про сурка, вылезшего из норки, про камень, лежавший у дороги, про бригадного комиссара, которого контузило.

Курбан не был трусом, но воевать не умел. Рассказывали, что там, в Туркмении, он был чабаном. По-русски он говорил почти свободно, но был у него какой-то воркующий, нерусский выговор…

Его определили к лошадям.

Однажды политрук спросил в шутку:

— Курбан, почему у тебя лошадь ржет? Непорядки!

Он обиделся. Ответил:

— Человек ржет, лошадь кричит.

Рассказывали, он участвовал в знаменитом пробеге туркменских конников из Ашхабада в Москву.

Бойцы оберегали Курбана. Ему старались найти валенки потеплее, по ноге, беспокоились, как он перенесет московскую зиму. Оказалось, морозов он не боится…

Видно, какая-то сволочь дала знать немцам, что мы близко, вот они и решили устроить нам баню за речкой, у холмов, где можно было укрепиться. Пока что они все-таки, не мешкая, убрались подобру-поздорову с нашей дороги. Мы узнали это по походной кухне, в которой варился какой-то брандахлыст: он был еще горячий. На прощанье они все-таки успели кое-где напортить. Прикончили горбатенького сторожа из сельсовета и бросили труп на крыльце, подожгли все избы по той улице, где сельсовет. И когда наша часть вошла в деревню, пламя над этими избами еще бушевало и трепыхалось. От всего этого небо стало живым, оно словно оттаяло. Потом, когда мы уже разместились по избам, потек жидкий снег — белые хлопья пополам с черными. Где-то горела колхозная конюшня, — мы узнали это по запаху, по тому, как потянуло горелыми копытами и паленым конским волосом.

Курбан сразу кинулся на этот запах, и мы уже ждали, что он приведет нам коней с опаленными гривами. Но он не пришел и не привел этих несчастных лошадей. Он задержался около одной избы, которая сгорела только наполовину.

Изба стояла на краю деревни, на самом откосе, где взбитым пухом лежал снег. В этой избе жила Ксюша, Ксюшка — дочь молочницы.

Ей было четырнадцать. Она была безбровой тоненькой озорной крестьянской девочкой. Юность, которая стояла на пороге, делала ее тоньше. Ее голубые глаза, казавшиеся неглубокими из-за рыжеватых, коротеньких, совсем светлых ресниц, были похожи на весенние лужи, в которых отражено ясное небо. Руки, огрубевшие от мороза, от холодной жести молочных бидонов, которые Ксюша носила на станцию, трепетно прижимались к груди.

Где-то за околицей ей мерещился легкий милый скрип чьих-то шагов. Тогда, распластав руки в облезлых рукавах старенькой шубки, она птицей летела по откосу и падала лицом в пухлый снег.

Иногда ее охватывала тоска. Она срывалась с лавки (мать кричала: «Ксюшка, куда?») и, даже не покрывшись платком, выскакивала в темные сени, где в бочке стыла вода, во двор — пустой, заснеженный, грустный от луны.

Ксюша так и не узнала, отчего это лед поет на реке по-птичьи, из каких это зимних садов пришла юность, и стала на пороге, и так не переступила порог.

…В избе еще дым ел глаза, сверху сыпалась сажа, и Курбан-Дурды, подобрав на полу тлеющее платье, старался прикрыть им мертвые детские ноги Ксюши.

В тот день были жирные щи. С горчичкой. Но нам было не до них. Наш политрук Фадеев вошел в избу, мы как раз обедали, думали, он про щи заговорит, а он вот про что:

— Вы, ребята, последите, как бы наш Курбан не заболел. Сердце у него, как новорожденное дитя, а дитя это вынесли незапеленатым прямо на мороз.