Звезды зреют на яблонях - [54]

— Кузьма!

— Ну?

— Там живут?

— Где? Может, живут. Неизвестно.

— А война у них есть?

— Война?.. Завтра вставать ни свет ни заря!

Под утро стало холодновато. Тонко зазеленело над горами. На той стороне ручейка, в мазанке, проснулся казах и закашлял — сухонько, мелко, как простуженный баран. Был он уже старик, болел давно, но спал до снега на крыше и говорил:

— Дома страшно, окна заперты, двери заперты, даже щелей нет — куда отлетит душа?

Смерти старик не боялся, но не хотел умирать под крышей. Был он всю жизнь пастухом и любил небо, и облака его, и звезды на нем.

А войны там нет!

Митя проснулся первый и разбудил Кузьму. Они спустились мыться к ручейку. Вода была холодная, сизая от рассвета. Они положили мыло на камешки и стали ждать, пока взойдет солнце. Сначала полетели розовые, круглые облачка, будто кто-то стоял за горой и пускал их из соломины. И сразу потеплело. Митя разулся и пошел на огород, полный росы, чтобы собрать матери покрасневшие за ночь помидоры, а потом увидел парочку еще не дозревших, в пупырышках, словно от ночного холода, огурчиков и сорвал на дорогу, и еще надергал несколько перышек молодого, уже третьего в это лето, луку.

И это было последнее утро дома.

Братья взяли заплечные мешки, — у Мити был рюкзак еще со школы, — мать уже все собрала в них: толстые варежки с пропущенной красной гарусной ниткой, из черного хлеба сухарики, туго обернутые в чистую тряпицу, чтобы зря не раскрошились.

Простились с родителями, будто уходят ненадолго. Митя еще слазил на крышу, на голубятню, взял двух сизых турманов, подержал, учуял ладонью живое птичье тепло и подкинул. Голуби сперва набрали высоту, а потом закувыркались, заплескались то с крыла на крыло, то штопором, то камнем, а вокруг все было голубое, и зеленое, и розовое, потому что взошло солнце и уже сияло над горами и над дорогой. А они всей семьей стояли на крылечке, замешкавшись, и любовались игрой голубей.

Это было последнее утро дома.

Митя обнял мать, засмеялся, поцеловал отца в усы. Кузьма тоже расцеловался с родителями, и сразу началась дорога.

Братья шли босиком, перекинув через плечо ботинки, связанные за шнурки, и прохладная пыль утренней дороги омывала их ступни. Кругом была пшеница, и Кузьма сказал, что жалко сейчас уходить на войну, потому что скоро уборка, а хлеб нужно убрать полностью. Но Митя сказал:

— Ничего, и без нас справятся.

Парнишка из дома напротив гнал по дороге коров и кричал взрослым голосом: «Гей! Гу!» Но коровы мелкой трусцой сворачивали к чужим огородам, где желтели, кивали им подсолнухи.

— Гей! Гу!

Ветер, который подымается от согревающихся гор, приносил на дорогу запахи. На углу Украинской и Широкой Щели пахло апортом, сильно и нежно, как пахнут яблоки, которые сушатся на крыше на солнце, и солнце уже успело ослабить их сочную крепость, растворить их аромат. Из-за хлебного лотка, откуда-то сбоку, тек запах меда, потом опять запахло яблоками, только уже не сушеными, а сидром. И весь утренний воздух слоился от этих ароматов.

Это было последнее утро дома.

Братья сели на скамейку в парке, возле мраморного памятника, и обулись, потому что дальше был асфальт и город. Они вместе дошли до военкомата, и в коридоре, где было множество дверей, расстались.

И оба ушли на войну.

Там братья вспоминали друг друга редко, но с нежностью, потому что каждый день происходил бой, а в краткие промежутки ели и спали, а не думали, но знать им друг о друге хотелось.

Кузьма написал письмо домой:

«Мамаша, пришлите мне адрес брата, говорят, он на нашем фронте санитаром. Очень бы хотелось знать точно».

Митя тоже написал:

«Мамаша и папаша, пришлите мне адрес Кузьмы. Ходят слухи, что он сражается с гадами на нашем направлении. Хотелось бы знать точно. А я теперь санитар».

Но ответы из дома затерялись, и братья ничего не знали друг о друге.

Вспомнил Кузьма Митю как-то ночью в разведке. Пришлось заночевать в лесу, в молоденьком ельнике. Он и еще один боец. Спать было тепло, хотя уже лежал на земле снег, и только переворачивались по команде, чтобы не стаскивать друг с друга шинели, сохраняющие тепло тела. Кузьма просыпался часто от выстрелов и от того сторожкого чувства, которое не засыпало в нем, когда он спал, а сам словно стоял на часах: не появится ли где неприятель? — и видел, как мелкие, светлые звезды плывут по небу и путаются в иголочках хвои.

Хотелось Кузьме, чтобы брат оказался героем, и он уже заранее тщеславился и гордился им, но все-таки не рассчитывал наверняка на Митину силу и думал: «Еще молодой, ему бы голубей гонять…»

Думал он это презрительно: тоже птица — голубь! Но когда случалось ему видеть, как кувыркаются в воздухе подбитые неприятельским огнем наши ястребки, он вспоминал то последнее утро дома, и Митиных турманов, и жалел наши самолеты не только как нужные боевые машины, а еще как жалеют живых птиц.

Оказалось, служат братья в одной дивизии и только воюют на разных флангах: Кузьма на левом, у деревни Петелино, высота 251, Митя на правом, у деревни Жданово. Узнал это Кузьма из фронтовой газеты, где описывался подвиг санитара Тимофеева. Он хотел в тот же день отпроситься у командира и повидать брата, но как-то не пришлось, а на другой день под деревней Жданово случился бой.