Звезды зреют на яблонях - [57]

Мы сперва не поняли, что это он говорит, а когда поняли — побросали ложки и кинулись к той избе.

Сидит Курбан на корточках возле детского трупа, а глаза у него белесые, выела их цвет тоска. Ну, думаем, рехнулся!

Мы стали потихоньку с ним заговаривать. Про то говорим, про другое, а он все свое — совсем забыл русский язык.

— Баджи! — говорит. — Баджи! — Значит — сестра. А мы хорошо знаем, что никакой сестры у него нет.

Потом эту девочку мы похоронили над рекой. Сделали ей хорошую, глубокую могилу, даром что земля была как железная, ее бы нужно динамитом взрывать! Но мы своих рук не жалели, мы рубили эту самую землю на сорокаградусном морозе…

А Курбану будто с тех пор вложили в грудь свечу, и она там горит, жжет огнем сердце.

Рассвет начинался не сверху, а снизу, от снега. Все стало ровным, синим, как во сне или в сказке. День начался мирно, — не так, как это было до войны, а как бывает между двумя боями. Курбан шел от проруби и нес воду, чтобы напоить лошадей. Вода плескалась в ведре, но через край ведра не переливалась.

В небе появились самолеты. Они летели в беспорядке, и казалось, вспугнутые вороны кружатся над деревом, чтобы сесть на него. Они сделали один круг, другой и построились в звено. От переднего самолета отделились черные орешки бомб.

Недалеко от Ксюшиной могилы в снежном окопчике залегли люди политрука Фадеева. Стрелять было не к чему. Они лежали и ждали. Кроме них, не было другой цели для неприятельских бомб. Впереди стелилось снежное поле и голый, жидкий лес, сквозь который виднелось еще одно поле и дорога.

С самолета можно было видеть бойцов. Но бомбы не попадали в цель, а все время ложились неподалеку, перед лесом, и взметали снег. Он наполнял воздух стеклянной пылью, оледенелыми комьями. От этого бурана валились в лесу деревья, цепляясь друг за друга ломкими сучьями, смерть двигалась то вправо, то влево, вместе с гудением самолета.

Бойцы лежали в окопчике и думали — с кем раньше проститься: с женой, или с матерью, или с сыном? И тут вдруг самолеты скрылись. Потом они снова появились, на этот раз без бомб. От переднего самолета отделились два клубочка парашютов. Легонькие, как одуванчики, они плыли и покачивались в небе.

— Ничего, голубчики, — оказал политрук Фадеев, — мы вас скоренько найдем.

Эти парашютисты были первыми пленными, которых видел Курбан.

Мы даже не очень торопились, когда шли за ними к лесу, мы знали, что все равно далеко они не уйдут. Они петляли, как зайцы, вконец запарились, чуть языки не повысовывали и залегли в овражек под кустами. Тут мы их и взяли. Когда их вели к штабу, у них губы пересохли от страха.

— А бомбить нас, песьи дети, ничего, не боялись?

Один все время облизывал губы — проведет языком, и видно, что язык прилипает к губам, тоже сухой.

Наш боец протянул немцу флягу с водой. Не от жалости протянул, просто тошно было на этого немца смотреть, на его подлые глаза, — пускай хоть перед смертью выглядит человеком…

И тут мы увидели Курбана. Он шел от реки, прямо с того снежного бугорка, где Ксюшина могила. Из-за этого бугорка как раз вставало солнце, наше красное русское солнышко.

Курбан подошел к нам, увидал фляжку у немца и вдруг — мы даже не думали, что он такой, наш Курбан, наш конюх, — вышиб прикладом эту самую фляжку у немца из рук.

Всю ночь Курбан подкладывал дрова в печурку, которую мы сложили в нашем блиндаже, смотрел на красный березовый уголь, от которого шел жаркий дух, и пел.

Наш политрук Фадеев еще в гражданскую войну был в Туркмении, сражался там и не то чтобы хорошо знал их язык, но все же кумекал. Он рассказал нам, про что эта песня, и вообще про ту сторону. Про пески, где кувыркается ветер, про такыры — гладкую, пустую землю, на которой ничего не растет, про колодцы с горькой водой. И пока наш политрук говорил, Курбан кивал головой и цокал языком.

— Якши! — Значит — хорошо.

Наш политрук говорил, что цена воде в Туркмении — дорогая, потому что заблудится человек в песках, не найдет колодца и умрет. Когда-нибудь мы пустим в эти пески воду, и они зацветут. А цветы там будут такие: миндаль и, наверное, розы.

Курбан слушал, что говорит политрук, и кивал головой.

Это было в десять часов. А в двенадцать, в самую полночь, мы пошли в атаку. Мы видели, как Курбан шел рядом с нами, а потом впереди нас, и на его штыке, как яйцо, перекатывалась луна. В последний раз мы увидели Курбана, или, вернее, его огромную тень. С этим самым штыком наперевес длинными скачками неслась она по земле прямо навстречу врагам.

А самого Курбана мы больше не видели.

ЗВЕЗДЫ ЗРЕЮТ НА ЯБЛОНЯХ

I. Едут!

Река совсем белая, такая белая, что на нее неприятно смотреть, — как белая мертвая змея. Пыль, которая всегда клубится по дороге и черт знает что выделывает — воронки, завитушки, — теперь лежит смирно. Никакого ветра! Даже самые верхние листочки в яблоневом питомнике и те покрылись бурым налетом и запеклись, будто у них корь или дифтерит. Вот что такое солнце! Быки дремлют у колхозного ларька, даже не отмахиваясь от мух, потому что мухи осоловели от жары и тоже спят. А что скрыто в мешках, которые лежат на телеге, можно только догадаться, потому что самый верный признак — яблочный аромат — не уходит из мешков, а лежит, свернувшись, между ранних апортов — каждое яблоко на полкило весом! Ни малейшего ветерка, чтобы вызволить его оттуда и донести до человеческого носа!