Звезды зреют на яблонях - [60]

Боец на костылях вытаскивает из штанины щетинки ковыля. Он задумался.

— Помнишь тот случай за завтраком?

— Это когда у тебя с ногой случилось? — спрашивает голубоглазый.

— Нет, с ногой в другой раз. Это когда мы завтракали под такой ровненькой березкой и как раз ударил снаряд.

— Меня тогда не было, — говорит голубоглазый.

— Разве не было? А я думал, ты был… Значит, ударил этот снаряд по походной кухне, и там все к чертовой бабушке. И повара. Его развесило на нашей березе. А когда я увидел это дело, — в особенности его ногу в носке, ох, мне стало совсем худо. Час, наверно, икал и так плакал, так плакал… То есть этот повар был мировой, я тебе скажу, парень, и мой земляк… Хотя бы на часок мне тогда домой к своей бабе. Чтобы забыть про этого повара. Раз и навсегда забыть! Знаешь, какая у меня баба? Уж она-то меня пожалеет: «Брось, Леша! Дай-ка я тебе лучше водицы солью — умойся». И полотенце мне чистое подаст, с кружевом. Она у меня мастерица насчет кружев!

— Да, — говорит голубоглазый, — по семье там больше всего и скучаешь, а который не женат, — мать вспомнит, как она тебе пуговицу пришила или что выстирала. Понятно, солдат и сам что хочешь себе пришьет, в особенности по военному времени, а только женская рука — по-другому выходит!

— То-то и есть, — говорит Егор. — У нас была сестрица, я тогда в госпитале лежал. Я говорю: «Сестрица, положите мне ручку на глаза, мне забыть кое-что надо!» Она положила. Ладошка маленькая, и мозолька возле большого пальца. Мне вроде полегчало. Только, видно, она обо мне комиссару доложила. Приходит он к нам в палату и говорит: «Вы, товарищи бойцы, — напрасно! А во-вторых, забывать что-либо в данное время не рекомендуется. Ненависть нужно иметь, товарищи бойцы!»

Я хотел ему пояснить, что ненависти и без того на немцев хватит, а кое-что забыть непременно надо, потому что ходить с этим делом — так ты уж никакой не боец. Это я насчет Петяшки… Сын мой. У нас там все чисто пожечено. Я его в золе так и нашел! То есть сгорел мой сыночек.

— Да разве бы кто пошел воевать? — говорит тот, что на костылях. — Да в жизни бы не пошел! Кому интересно свою голову подставлять? Вот поскольку за родину…

— Очень даже верно, — говорит голубоглазый. — Да где ж это видно, чтоб человек в своем нормальном разуме сам кинулся под машину? А если он ведет под ручку старушку, ну, скажем, свою мамашу, и старушке угрожает этот самый «мерседес», — натурально он кинется, очень даже обязательно!

Тот, что говорил про повара, вдруг встает. Он забыл про костыли и стоит на одной ноге, загребая руками воздух, чтобы не упасть. Он стоит на склоне холма, заросшего серебряным ковылем, по которому пробегает ветер. Он старается открыть рот для крика, но ветер забил ему горло и не дает сказать слова.

— За родину! В бога мать! За родину! За родину…

— Господи! — шепчет голубоглазый боец. Его живой глаз стал совсем светлым. Он наполнен чистой ключевой слезой. — Господи, что же это?

— Это он вроде в атаке, — говорит Егор. — Я в госпитале такое видел. Контузия… Забыть бы ему этого повара!

Бойцы возвращаются в село, когда солнце уже садится. Они заходят к Егору. Шура на крыше. Она стоит, отодвигая босой ногой ворох нарезанных яблок. Это те, что нападали прошлой ночью. Теперь они сушатся на крыше.

Шура осматривает проржавевшее железо:

— Вот здесь и течет! Скоро в рот начнет капать! Как раз где стол.

С крыши, где стоит Шура, видно кладбище. Небо над ним как плохо натянутый парус, который морщит ветром. Шуре видны кресты этого кладбища. Сейчас они совсем черные. Это оттого, что за бугром село солнце.

«Если бы он тут помер, — думает Шура о муже, — мы бы всем колхозом похоронили его на этом кладбище. Ему бы не так скучно было лежать. Все-таки кругом живой народ, жнут или молотят… А там что? Одни пули!»

— Доброго здоровьица! — говорит боец на костылях. Он уже пришел в себя. — Что же ты, Егор, хозяйке не подмогнешь? Слезайте, Александра Филипповна, вот Егор вам поможет. Хоть он и однорукий, а, слава богу, в своей силе!

Шура спускается по лестнице. Она зажимает ногами юбку: ведь внизу бойцы! Она будто в полосатых, как матрац, брюках.

На соседнем дворе старуха разводит самовар. Она подкладывает саман и надувает щеки. Лицо у нее в саже. Она вытирает лоб и щеки подолом платья.

— Сашутка! — кричит старуха из соседнего двора. — Ты хлеб пекла? Слышь! Оставь мне теста на закваску!

— В ларьке берем! — отвечает Шура. А может, испечь? И мука есть. — Завтрашний день пеку! — кричит Шура.

Она уже почти спустилась с лестницы и больше не зажимает юбку. Ветер тут поднимается сразу. Юбка взлетает выше коленок, Шура не успевает ее удержать. Виден вышитый подол домотканой рубахи.

Бойцы отворачиваются. Они ничего не видали. Между ними молчаливый уговор. Это мужское целомудрие. Они ни слова не скажут друг другу об этом конфузе.

Егор выходит вперед и заслоняет Шуру.

IV. Бондарь я и есть!

«Ну и несет человек, языком треплет, иначе не скажешь, — думает Шура про бойца на костылях. Вишь как сказал о Егоре: «Хотя и однорукий, а слава богу». Про себя, одноногого, он небось так не скажет! А может, он для красного словца? Или в утешение? А в его утешениях никто не нуждается! Тоже утешитель нашелся! Одна рука вовсе не то, что две, особенно если правой не хватает. Про свою ногу он этого, уж будьте покойны, не скажет! Он знает: на одной ноге много не напрыгаешь. А рука? Вот всегда так! Своя-то беда, она понятнее».