Звезды зреют на яблонях - [41]

Ольгу Фоминичну я застаю на участке дикорастущих трав, она провожает меня до ворот. К нам подходит высокий седой туркмен, это здешний сторож.

— Совсем ночь, надо сады принимать, — говорит он с почти незаметным акцентом, который выражается даже не в произношении, а, скорее, в интонациях.

— Заезжайте, — приглашает на прощание Мизгирева.

Я представляю себе, как пройдут они по аллее инжиров — Ольга Фоминична и туркмен-сторож.

«Видите, все в порядке», — скажет Мизгирева.

«Порядок, сестра!» — ответит сторож.

Представляю, как проверят участки яблонь и выйдут в ту часть сада, откуда видна уже потемневшая вечерняя долина, и старик туркмен примет этот сад со всем:, что есть в нем, — плодами, запахами, с высоким звоном цикад.

Я опять направляюсь в Кара-Кала. Вокруг чистая прозрачная синева, и наш самолетик преодолевает одну гряду гор за другой.

Сверху даже интересно разглядывать, как выглядит эта путаница горных складок…

Небольшой домик аэровокзала, всего две комнаты: кабинет начальника аэропорта и очень уютный, обставленный легкими креслицами, легкими столиками зал ожидания. Этот домик аэровокзала кажется мне почти чудом. Помню, на этом месте остановилась отара овец, и сильные лохматые туркменские овчарки встретили меня злобным рычанием.

Сад опытной станции Всесоюзного института растениеводства оказался неподалеку. Пришлось только спуститься с холма аэродрома, пересечь широкую улицу (прежде ее здесь не было), и он открылся моим глазам.

Ко мне подошел высокий, очень молодой человек в ковбойке и представился:

— Плодовод Эдуард Ломакин. Директор станции в отпуску, — сообщил он. — Скоро приедет.

— А заведующий отделом виноградарства?

— Он тоже в отъезде. Но вообще здесь уйма народу!

Загорелый, с мальчишескими манерами, с особым студенческим жаргоном, Ломакин как-то сразу завоевал мою симпатию.

Наша беседа началась, как это бывает почти всегда, с взаимного расспрашивания. Я узнала, что Ломакин только в прошлом году окончил сельскохозяйственный институт в Ашхабаде; он — что я корреспондент московского журнала. Сначала это его насторожило, но вскоре Ломакин разговорился и только изредка замолкал и, вопросительно взглядывая на меня, спрашивал:

— Собираетесь об этом писать? — И тут же решал: — Валяйте, пишите! Знаете, какие у нас абрикосы. А виноград?! Я лично решил заниматься абрикосами. Я видел сады в Крыму. Там собрано барахло. У нас могут вызревать лучшие сорта. А гранаты? На нашей станции есть гранатовые деревья, у которых мягкие косточки. Замечали — когда едят гранат, беспрерывно плюются, а здесь плеваться не надо — кожура и сок!

И Ломакин добавляет:

— Завтра едем в одно ущелье. Нужно описать кое-какие сорта дикорастущего винограда. Постараемся найти дикую яблоньку. Она была и вдруг куда-то исчезла! Может быть, поедете с нами, пока не вернулось начальство? — Он называет ущелье.

Где-то в моей памяти было это слово. Может быть, правда поехать? Дней на шесть, пока не вернулась Мизгирева? Ущелье… Посреди сада молодое дерево с широкой раскидистой кроной, и женщина осторожно поглаживает ствол, это Мизгирева. Откуда-то сверху, из глубины листвы, слышится озорной девичий голос. Все это возникает в моей памяти.

Да, я поеду в это ущелье. Что из того, что путь до него не такой уж легкий, мне нужно увидеть родину той яблоньки.

Если бы кто-нибудь задал мне вопрос: «А для чего это нужно?» — ответить я бы не смогла. Для очерка? Не только. Может быть, для того, чтобы лучше узнать Мизгиреву, побывать там, где бывала она? Даже почувствовать то, что когда-то, много лет назад, чувствовала она?

…Но сначала был чай с алычовым вареньем в финском домике, где живет Эдуард Ломакин.

На стенах развешаны застекленные коллекции бабочек. Огромные ночные махаоны с черно-синими крыльями, — кажется, это сама ночь, — соседствуют с маленькими, совсем лазурными, похожими на крохотные кокетливые бантики, — так расположены у них крылышки.

— Нет, вы вкушайтесь! Каракалинская алыча… Вам известно, что она получила мировое признание? Первую премию на международной выставке фруктов этого года.

И тут же Ломакин выскакивает из-за стола, чтобы притащить из задней комнаты кожу эффы.

Эффа — одна из самых ядовитых змей, какие водятся под южными широтами.

— Государство принимает метр живой эффы по тридцать пять рублей, — сообщает Ломакин.

На книжной полке я вижу чучело филина. Эдуард его сделал сам, возился два дня. У этого юноши много увлечений.

И вот мы отправляемся в одно из самых отдаленных ущелий Копет-Дага, где сохранилась во всей своей щедрости растительность этих гор. Придется проехать километров триста.

— Можешь ехать прямо на него, он — ни с места! — сердито говорит наш шофер Мамед.

На дороге стоит ослик. Он действительно неподвижен, поза выражает равнодушие: одно ухо поднято, другое задумчиво опущено.

Мамед высовывается из кабины.

— Их! Их! — на всякий случай кричит он, пытаясь согнать ослика с дороги.

— Смотри, живой! — не то удивленно, не то одобрительно говорит шофер, когда ослик отходит в сторону.

Дорога пересекает долину, проходит среди пустынных холмов, серо-зеленых, слоистых. Это сланцы, известняки, какие-то зеленоватые глины, пейзаж дикости, заброшенности, нелюдимости. Но вдруг перед нами появляется глинобитное здание.