Звезды зреют на яблонях - [39]

В аллейке стоит острый запах инжирного листа.

Возможно, способность инжира восстанавливать надземную часть позволит выращивать это дерево гораздо севернее той границы, которую до сих пор называли специалисты.

Как-то я подошла к небольшой яблоньке, где собрались все научные сотрудники станции. Они наряжали ветви яблони в длинные марлевые нарукавники. Нарукавники наглухо зашивали с обеих сторон. Сквозь марлю просвечивали плоды.

Это была молодая гибридная яблоня, которая впервые начала плодоносить. Плоды ее было необходимо сберечь. Когда они созреют, с ними будет проделана целая серия процедур. Их опишут самым детальным образом, зарисуют, некоторые отправят в подвал, чтобы испытать на «лежкость» — сколько яблоко пролежит, прежде чем появятся первые признаки гниения, другие пойдут в сушку. За этой яблоней будут следить один год, другой, — как она переносит жару, мороз, ветер. Как отражаются эти явления климата на урожае плодов.

— Осторожнее, — говорила Мизгирева, обращаясь к кому-то сидящему на самой верхушке дерева и невидимому среди ветвей. И, оборачиваясь ко мне, шутливо объясняла: — Теперь эти плоды уже никто не тронет — ни плодожорка, ни прохожий, марля — надежная броня! А ну, Светлана, подымайся выше, ты у нас самая легонькая, — там еще несколько плодов, их тоже одень!

— Вкус слабо-пикантный, — смеялась на яблоне девушка, — извините, я нечаянно попробовала.

Яблонька, у которой мы стояли, была гибридом, полученным от скрещивания местной, засухоустойчивой, солеустойчивой яблони и другой, которая этими качествами не обладала, но зато отличалась крупными, румяными и очень вкусными яблоками.

— Может быть, ты, деревце, и положишь начало новому сорту? — сказала задумчиво Мизгирева, подходя к яблоньке и осторожно поглаживая ее ствол.

Мне приходилось видеть в Туркмении груши, у которых плоды с подветренной стороны покрывались пятнами. Это были даже не пятна, а инородное тело, напоминающее пробку. Я видела персиковые деревья, на стволе которых выступала камедь. Обыкновенно камедью растения затягивают раны. На персике никаких внешних повреждений не было, а камедь сочилась и сочилась из-под коры. Что-то было сдвинуто, перепутано в организме этих деревьев, — должно быть, инорайонные сорта не выдерживали здешнего климата…

— У нас изучено столько привозных, столько местных, столько диких плодовых деревьев, — сказала Ольга Фоминична, — что именно мы и должны взять на себя обязанность вывести свои, туркменские сорта, такие, для которых наш климат, наши почвы будут не в тягость, а в радость. Вот предложите кара-калиновскому жителю, туркмену, переселиться, ну… куда хотите, ну хоть в среднюю полосу России, где и лето не такое жаркое, и почва — чернозем, — не согласится, он, ни за что не переселится, все ему тут мило, и эта жара. Нужно, чтоб и деревья у нас были такими!

Да, десятки тысяч гектаров новых земель будут осваиваться в Туркмении, орошаться. Среди новых земель могут оказаться массивы глинистые, засоленные, и сейчас особенно нужны выносливые, мужественные сорта.

…Мы поздно сидели на крыльце маленького финского домика — такие здесь почти у всех научных сотрудников. Закончен трудовой день, сшиты марлевые изоляторы на молодую яблоню, полит маслиновый участок, опрыскан химикалиями виноград, и можно посидеть на ступеньках.

Из глинобитного домика, который у самых холмов, вышла девушка. Она в длинном красном платье, какие носят все туркменки. Издали девушка кажется темной черточкой на золотистом фоне долины.

И золото созревших хлебов, и зелень вечерних, уже потемневших садов — все дышит миром. Это мир землепашца-колхозника, выращивающего свой хлеб и виноград, чабана, пасущего колхозные отары на высокогорных пастбищах… Мы долго любуемся этой мирной картиной.

Лиловые тени постепенно сгущаются, и сад, и долина, и крыльцо, на котором мы сидим, — все погружается в темноту приближающейся ночи. Наступают те короткие мгновения, когда дневная жизнь замолкает, а ночная жизнь еще не началась, и мир как бы делает паузу. Уже умолкли птичьи голоса. Еще не слышны трели лягушек…

Но листы зашевелились, сад зашумел, в небольшом арыке начался концерт, — это было не кваканье, а именно сложный симфонический номер с трелями густыми и низкими, напоминающими воркованье, и другими, высокими, металлическими; звон цикад словно приподнялся над травой, наполнил нижние, темные ветви платанов и катальп. Все стрекотало, щелкало, ворковало. Ольга Фоминична засмеялась — вот уже и нарушена тишина.

— Вы любите поэзию? — спрашиваю я Мизгиреву.

— Да, но музыку, пожалуй, больше. Когда слушаю музыку, всегда немного грущу, все-таки искусство трудно оставлять, всегда об этом вспоминаешь, как об утрате.

Еще кто-то в Ашхабаде рассказывал мне, что в юности Мизгирева была художницей. Приехала в 1934 году в Кара-Кала на опорный пункт Всесоюзного института растениеводства зарисовывать плоды для какого-то учебника, вышла здесь замуж и осталась. Сначала лаборант, потом заведующая отделом плодоводства, потом директор… За это время Мизгирева окончила сельскохозяйственный институт и защитила кандидатскую диссертацию. Мне сказали, что в Ашхабаде в Туркменском музее искусств и сейчас висят ее картины.