Звезды зреют на яблонях - [38]

— Это вы просто не привыкли к ней, — говорит моя спутница, — а потом, знаете, персик живет только пятнадцать лет, вот он быстрее растет, а маслина живет куда больше персика, ну и мужает позже, чем он. Она еще малютка, а персик, — Наталья Ильинична улыбается, — он уже юноша, и даже щеголь — видите, какая на нем нарядная одежда!

Теперь я научилась находить маслину. Вот она стоит в лунке — прутик с узкими голубыми листьями.

Трудно описать чувство, которое вызывает та преданность делу, с которой работает Наталья Ильинична, та умная и вместе с тем нежная заботливость, с которой относится она к каждому саженцу, каждому ростку.

— Сколько ей? — спрашиваю я, указывая на тоненькое деревце.

— Третий годок пошел.

Наталья Ильинична отвечает теми словами и тем тоном, каким говорит мать, любуясь своим малышом и радуясь, что другие тоже любуются им. Но Наталья Ильинична противница сантиментов. Она пожимает плечами.

— В этих яслях я работаю в качестве нянечки, — иронически говорит она, — не хватает только белого халата!

Мы подходим к щебенистому склону. Здесь есть выступ и можно усесться. Среди щебня поднимаются кустики полыни. Это евшан. Он сильно и приятно пахнет. Здесь все запахи густы, как бы спрессованы. У моего плеча на длинном стебле качается василек, он с желтыми лепестками. Это цвет солнца. Щебень, на котором он растет, тоже содержит солнце: к нему почти невозможно прикоснуться.

Ущелье звенит. Звуков множество. Резко кричит коршун. Поднимешь голову, но в ослепительной голубизне его не найти. Звенят сверчки. А это что?

— Дрозды, — говорит Наталья Ильинична. — Придется ставить чучела, а то поклюют они наши персики! — И Наталья Ильинична принимается за обмер.

Я вижу, как она наклоняется, приставляет линейку к какому-то крошечному, едва возвышающемуся над землей саженцу.

Хрупкая фигурка Натальи Ильиничны передвигается между рядков маслины, переходя от одного серебристо-зеленого деревца к другому.

Каждый месяц записывает Наталья Ильинична рост маслиновых саженцев. Бывают месяцы, когда деревце прибавляет 40 сантиметров — это максимум, чаще 10—15 сантиметров, но и это неплохо.

Она закончила обмер и подходит ко мне.

— Возьмем одно деревце, — говорит Наталья Ильинична, — проследим за ним. Я записала: апрель — восемьдесят сантиметров, в мае — уже сто шесть, в июне — сто двадцать шесть. Видите, как тянется. Рост, да и не только рост, — вся жизнь саженца зависит от очень многих причин. В них нужно разобраться. Вот, скажем, зима в тысяча девятьсот пятидесятом году была какая суровая. Одни деревца померзли, а на других мороз не отразился вовсе. Что это — свойство только этого деревца? Или всего сорта? Может быть, саженец был защищен каким-нибудь бугорком и бугорок его спас? Видите, герой! Какие морозы выдержал! Мы все смотрим на него с надеждой!.. — она указывает на стройное, ладное деревце.

— Но окажется ли зимостойким? — спрашиваю я.

— Ну, об этом еще рано говорить.

Маслина — страсть Натальи Ильиничны. Но, пожалуй, с не меньшей любовью работает она с хурмой, гранатами. Каждая из этих культур имеет свои особые свойства. Инжир и гранат боятся холода, при относительно небольшом морозе вся их надземная часть погибает, но зато на следующую же весну корень выбрасывает до сорока побегов. Через два-три года каждый из них уже способен давать плоды.

— Конечно, — говорит Наталья Ильинична, — оставляешь не все побеги, только часть, чтобы не давать корню слишком тяжкую нагрузку… Какая яростная способность восстанавливать себя. Этому можно позавидовать. Вот что такое любовь к жизни!

Снова перед нами тропинка к перевалу, где ждет грузовик. Но сейчас приходится не спускаться, а карабкаться, и, нужно признаться, это довольно сложно. Стараясь сдержать сердцебиение, Наталья Ильинична незаметно прижимает к груди руку.

— Ленинград, — объясняет она и, задыхаясь, останавливается.

Должно быть, не раз из этого светлого ущелья воспоминания переносили Наталью Ильиничну в темный зимний город, простреливаемый немецкими снарядами, в пустое здание Всесоюзного института растениеводства с промерзшими стенами, вылетевшими стеклами, где, едва двигаясь от слабости, работали научные сотрудники и часто кого-нибудь недосчитывались…

За нашей спиной слышен смех, бренчание ведер. Это смеется Энеш, девушка, у которой глаза как два пушистых живых зверька, такие у этих глаз ресницы. Теплый воздух стекает со склонов, он наполнен разогретым запахом полыни…

Здесь, в этом ущелье, как бы расположен тыл строительства Каракумского канала, где подготовляется будущее Туркменской республики. Подготовляется это будущее и на хлопковой станции в Иолотани, и на стационаре, под Куня-Ургенчем, и во многих конструкторских бюро, где совершенствуется последняя модель хлопкоуборочной машины.

Оно, это будущее, подготовляется во многих исследовательских институтах, в тематических планах многих академий, в диссертациях многих молодых ученых, и на этой огромной карте подготовки будущего отмечено ущелье Игдеджик.

…А вечером мы идем навестить аллейку инжиров. Здесь собрана вся ялтинская коллекция — сто четыре сорта. Аллейка начинается у забора и тянется почти через весь сад, до абрикосового участка. Это те самые инжиры, у которых в 1950 году погибла надземная часть. Кусты на тонких светлых стволах, по пять-шесть вместе, с пышными кронами сизо-зеленых шершавых листьев, похожих на ладони, теперь вызывают во мне чувство, похожее на уважение. Это жизнерадостные растения. Их стойкость относится не только к морозу. Мне приходилось видеть дикий инжир, растущий в ущельях. Это были уродцы. Их корни находили едва заметные трещины и врастали в них. Даже буйные потоки, бегущие весной с гор, не могли вырвать их оттуда. Казалось, такому дереву должна была понадобиться вся его сила лишь на то, чтобы удержаться, но инжиры не только росли — они плодоносили, на ветках зрели сизые, правда мелкие, но сладкие плоды.