Звезды зреют на яблонях - [40]

— Вы теперь живописью совсем не занимаетесь?

Мизгирева не слышит моего вопроса, она думает о чем-то своем и смотрит в ту сторону, где еще недавно в вечернем свете сияла долина. Теперь там тьма.

— Это как-то по-другому выходит, — говорит она как бы про себя, — прежде увидишь прекрасное и сразу берешься за кисть, а теперь любуешься и уже только мысленно запечатлеваешь красоту.

В голосе Ольги Фоминичны слышатся нотки грусти.

Так вот чем объясняется этот подбор книг! В небольшой светлой квартирке Мизгиревой рядом с сочинениями Мичурина стоят труды по истории искусства, а рядом с Докучаевым большой том в красном тисненом переплете — «Антология туркменской поэзии».

— А кувшины на этажерках вы расписывали? — спрашиваю я о двух глиняных кувшинах со строгим туркменским орнаментом.

— Когда-то занималась туркменским искусством. А кувшины — просто пробовала краски. — И, помолчав, Ольга Фоминична продолжает: — Мне пришло в голову, что все туркменское искусство вышло из рук женщины. Разве не эти руки, смуглые, с длинными пальцами, знаете, как на иранских миниатюрах, создавали прекрасные рисунки туркменских ковров? Может быть, это и не совсем так, но, когда думаешь о прежней жизни туркменки — бесправной, безрадостной, — хочется сказать о ней что-нибудь хорошее. Я уже давно веду дневники, — неожиданно признается она, — записываю разные мысли, быть может, некоторые и неверные. Я думаю, самые последние мысли — они-то и есть самые правильные. Но и старые записи рвать не хочется, пусть существуют! Ведь не может человек родиться сразу с правильными мыслями. Человек растет, и мысли его растут. — Мизгирева улыбается в темноте. — Когда-нибудь дочки прочитают!.. Они у меня славные, только вот растут как дикие лошади в табуне. Наташка, младшая, та сорванец, в Сумбар черт знает с какой кручи прыгает, армейских лошадей купает. Лиза посмирнее, — видимо, возраст этот безумный уже прошел. Скоро поедет в Ленинград, в аспирантуру, тоже будет растениеводом.

Ольга Фоминична замолкает.

— А мы вас ищем. — Из темноты возникает светлое платье. — Плодожорка вылетела на персики! Она в ловушки еще со вчерашнего дня стала попадаться! Нужно срочно надевать на персики защитные пояса.

— Извините, — говорит Мизгирева, — я пойду, ужинайте без меня. Кислое молоко на окне, чай в термосе.

— А вы?

— Я когда злюсь — никогда не ем… Черт знает что! Вот и керосин не подвезли, видно, одно к одному! Когда же наконец пришлют бригаду, нужно же когда-нибудь начинать строить электростанцию. — И, уже совсем скрывшись в темноте аллеи, Мизгирева говорит: — Варенье возьмите! В кастрюльке, на плите.

Ольга Фоминична уходит, я остаюсь на крыльце одна.

Свет лампы падает из окна на тропинку, и она кажется белой, а вокруг таинственные, темные озера — трава. И вдруг где-то за домом раздается соловьиная трель. Это соловей горный. Его пение короче, скупее, но это соловей!

Будет построен Каракумский канал. Там, где сейчас оазис окружает пустыня, вырастут сады. Из этой душистой, звенящей темноты сады спустятся к песчаному разрезу, где работает Ай-Солтан Гаипова, составляя почвенную карту. Быть может, именно там поднимутся молодые яблони, родня того самого деревца, которое видела я одетым в марлю. Мне хочется написать об этом Ай-Солтан.

Пусть Ай-Солтан Гаипова знает: там тоже будут петь соловьи.

На другой день я захожу проститься — пора уезжать.

В кабинете субтропических культур пусто. На стене развешаны рисунки плодов. То, что я вижу на стене, — странички из плодового альбома, точное изображение плодов, лишенное творчества. Такие рисунки могут разочаровать, но я знаю — из саженцев, которые выращивает Наталья Ильинична, вырастут деревья, созреют плоды, и когда-нибудь я увижу их в ущелье Игдеджик, прохладные, с туманцем, с лопнувшей кожурой, на которой выступает светлая капелька сока — живые плоды.

Наталью Ильиничну я застаю дома. Оказывается, рабочий день уже окончен. Она встречает меня в домашнем халатике. Лицо ее кажется усталым, постаревшим, на столе лежит начатое письмо с уже написанным на конверте адресом: Ленинград.

Никогда я не спрашивала Наталью Ильиничну о Ленинграде. Было страшно дотрагиваться до того, что еще, быть может, не успело зажить, затянуться пленкой забвения.

Когда я вошла, было в лице Натальи Ильиничны что-то до боли печальное, — казалось, человек все думает о чем-то непоправимом и не может не думать.

Между рамами окна забился сверчок.

— Сверчок, — говорю я, — к счастью.

— К счастью? Только по Диккенсу, — улыбается она, — а у меня просто беда, объедают они молодые инжиры! — При этих словах лицо Натальи Ильиничны становится сосредоточенным и молодым. В этом внезапном изменении есть своя закономерность. То, о чем думала Наталья Ильинична, было, вероятно, ее личной бедой, а инжиры, о которых следовало позаботиться, — как бы частичкой счастья многих людей, и это переводило чувства Натальи Ильиничны в другой, широкий план. Вместе с тысячами рабочих, строящих каналы, колхозников, выращивающих хлопок, ученых, она стала творцом этого счастья. Это поднимало Наталью Ильиничну над ее бедами, давало то душевное равновесие, которое не в силах дать ничто другое.