Звезды зреют на яблонях - [43]

— А мы барса не боимся, — отвечает Светлана. — Ай! — испуганно вскрикивает она, когда на тропинку выскакивает мышь.

Брезентовые мешочки уже полны семян. Уже обнаружены деревья дикой алычи, розовой, вовсе не такой кислой, очень приятной на вкус. Дикая груша. Плоды на ней еще совсем зеленые. Обнаружены деревья инжира, они растут на щебнистых склонах, их корни обвивают камень.

Из-под наших ног поднимаются фазаны. Они летят низко, тяжело. Им почти так же трудно поднять свое тело в воздух, как нашим домашним курам. Поквохтывая, мелко семеня, убегает от нас выводок горных курочек.

Уже собраны гранаты, одни крупные, в кулак, другие совсем мелкие, не больше куриного яйца, но зато с тонкой кожурой. Уже у Эдуарда Ломакина в маленькой записной книжечке описано более пяти сортов дикого винограда, мелкого, розового, очень сладкого, и другого — с крупными сизо-черными ягодами. Ни за что не поверить, что этот виноград дикий, что растет он без подрезки, без полива…

Эдуард Ломакин стоит передо мной — загорелый, подтянутый, серьезный.

— В наших ущельях столько всякого добра — косточковых, семечковых… Вы даже представить себе не можете, какой это материал для селекционера! Ведь для этих деревьев наши местные туркменские условия с высокими температурами, с засухами — это именно то, что им нужно. Понимаете, что может дать здесь селекция, какой может получиться результат?

Ломакин говорит спокойно, даже сдержанно.

— Тут на каждое дерево можно поставить одного научного работника, чтобы он только наблюдал, только записывал. И он сможет собрать материал для диссертации. И не только это. Он сможет многое сделать для будущих туркменских садов.

Теперь Эдуард Ломакин мне больше не кажется мальчишкой.

— Нужно все это любить, — негромко говорит он, — верить.

…Мы расположились на ночлег рядом с колодцем, возле старого дерева шелковицы. На ее сучья были повешены походные сумки, два охотничьих ружья, рюкзак с хлебом. Под ней была разостлана кошма и расставлены походные кровати. Она защищала нас от ночного ветра, осеняла своими ветвями, сквозь ее листву мы видели черное ночное небо, усеянное звездами. Она была нашим домом. Большое ветвистое дерево, полное листвы, такое обыкновенное, привычное рядом с этим пустынным, безлюдным, горным хребтом. И под этой шелковицей всем нам было уютно.

Из-за грузовика, где мы пили чай, появились и присели на кошму трое юношей.

— Ну, как там у вас, в Москве?

— А у вас здесь как?

Им хотелось знать все: чем занимается в Москве молодежь, какие смотрит картины в кино. А девушки — какие они носят платья, прически?..

Этот последний вопрос задан Светлане. У нее очень миловидное личико, румяное, голубоглазое, волосы коротко стрижены…

— Как причесываются? Обыкновенно!

— А «последний шанс»? Правда, есть такая прическа? — смешливо спрашивает юноша и тут же прыскает. Он не может сдержать хохота.

— Как, как? — переспрашивает Светлана и тоже хохочет.

Я рассказываю о молодых поэтах, о книгах, написанных молодыми прозаиками, о том, как проходил Международный кинофестиваль, о том…

— Минуту, минуту! — вдруг вскрикивает Эдуард Ломакин. — Бабочка!.. — он произносит длинное латинское название.

Огромная бабочка неслышно проносится над нашими головами и исчезает в темноте. Вот она пролетела снова. Ее привлекает свет маленького фонарика, подвешенного на бечевке, протянутой от грузовика к старой шелковице, под которой мы сидим.

— Эти бабочки водятся только здесь, — деловито говорит Ломакин. Он не знает, как ему быть, как поймать бабочку таким образом, чтобы не повредить крылышки, не стряхнуть с них темную бархатную пыльцу. Он подвешивает к фонарику веточку. Она должна привлечь бабочку. И бабочка подлетает к фонарю и садится на лист. Пальцы Ломакина осторожно держат бабочку за брюшко.

А еще через час Светлана и Алла, сменив походные комбинезоны на легкие летние платьица, отправляются танцевать в красный уголок колхоза. За ними пришли.

И для этих двух девушек, и для молодых колхозников этот вечер надолго останется в памяти. Девичьи платья, светлые головки… Они обменяются адресами. Ребята будут писать девушкам…

Ночь ветрена. Ветер течет с гор по ущельям, как воды по руслам рек. На черном небе вырисовывается еще более черная гряда гор. Она прочерчивает небо длинной изломанной линией.

Я просыпаюсь от стука копыт. В темноте не видно ни лошадей, ни всадников, только слышно, как подковы невидимых в темноте коней гремят по гальке. Это ребята едут в ночное.

О чем здесь рассказано? О молодых ботаниках, с которыми мне довелось встретиться, о юношах-колхозниках из далекого горного колхоза. О красоте и богатстве туркменских гор, — таком богатстве, что стоит только приложить руки, самую малую толику труда — и горные ущелья превратятся в сады. И о многом не рассказано, хотя, пожалуй, и следовало рассказать, например, о том, что где-то тут по планам военного агрессивного блока СЕНТО должна была проходить зона атомной смерти.

Разыскать дикую яблоню нам так и не пришлось. Но в ущелье, откуда Мизгирева привезла материал для своей селекционной работы, я все-таки побывала.

Когда-то Ольга Фоминична вот так же шла по тропинке, из-под ее ног так же тяжело подымались фазаны, и по склону, совсем близко, мелко-мелко семеня, поквохтывая, убегал выводок горных курочек, а над головой, над горами, как бы лилась голубизна, и так же вот свешивались с лоз крупные синие кисти дикорастущего винограда. И если Ольге Фоминичне случалось заночевать в этих местах, а заночевать непременно случалось, так же слышала она топот невидимых в темноте коней и вдыхала запах горных трав. И если верно, что литератору должно знать о своем герое не только самое главное, но как бы и вовсе не обязательное, то какую-то часть этого необязательного я узнала.