Звезды зреют на яблонях - [44]

А перед самым моим отъездом в Ашхабад, когда уже была объявлена посадка и пассажиры спешили, я увидела идущую навстречу мне женщину в тяжелом, не по сезону, пальто. Шла она медленно, как будто идти ей невмоготу — так она устала, казалось, пальто оттягивает ей плечи.

И хотя я узнала Мизгиреву, было как-то неловко ее окликнуть.

1 октября.

Отправила Мизгиревой открытку. Пишу, что хотелось бы приехать следующим летом на месяц-другой пописать.

Ответ получила тут же:

«Приезжайте когда хотите и на сколько хотите. Будем рады».

Милый человек Мизгирева! Хорошо бы правда приехать пожить в этих ущельях, может быть, в Игдеджик-дере, в домике у сторожа, написать небольшую повесть… О хороших людях легко пишется.

31 декабря.

Новый год встречать не придется, — так сложились обстоятельства. В квартире только я и телефон. Но если рядом с настольной лампой тускло, как спинка жука, поблескивает телефонный аппарат — ты уже не одна и жаловаться не приходится.

— Девушка, можно заказать Туркмению? Что? Город Кара-Кала. Связь через Ашхабад, знаете?

Сейчас мне ответят: «Ашхабад будет на проводе завтра», или «Связь не работает», или…

— Минуту. Не кладите трубочку.

Какие все добрые под Новый год!

Откуда-то издалека — глухо, глухо:

— Москва? Москва, говорите. Кара-Кала на проводе. Говорите.

Я кричу в трубку. Моему голосу нужно покрыть огромное расстояние. Над пустыней. Потом над горами, по тонким, тонким проводам пробиться через толщу мрака…

— Девушка, как вас зовут? Я поздравляю вас!..

— Это я, Катя. Я вас очень хорошо слышу.

— Я вас тоже.

В трубке что-то потрескивает.

— Катя, Катенька, что там у вас? Какая погода?

— Снег. Уже неделю снег. Перевал закрыт. Связь не работала, только сегодня…

— Я поняла. А почта? Как почта?.. Работает?

— Москва, вы меня слышите? Перевал закрыт.

— Катя, соедините меня с Мизгиревой!

— Москва, Москва, с кем соединить? Повторите.

— Мизгиреву. Вы меня слышите? Миз-ги-ре-ву.

— Не могу. Оборван провод. Через час, когда меня сменят, я сама сбегаю, а то я в аппаратной одна.

— Катя, а вы собак не боитесь? Вы меня слышите? Собак, овчарок? Ведь их там у вас пропасть…

Катя смеется в трубку.

— Катенька, до свидания!

25 января.

Уже неделя, как я возвратилась из Египта. Привезла несколько плодов ишты — специально для кара-калинской станции. Ишта — местное название, ботаническое выяснить не удалось. Плод круглый, в бугорках. Окраска травянисто-зеленая. Чем-то похож на ананас. Семечки вроде арбузных. Каждое окружено белой; очень сладкой, сметаноподобнои массой, пахнущей розой. Завтра семечки отправлю Мизгиревой, вместе с этим описанием.

15 февраля.

Посылка уже там, а Кара-Кала не отвечает. Странно. Почему она не отвечает?..

…На моем рабочем столе лежит тонкая, в полметра длиной, игла дикобраза, я подобрала ее в ущелье, и рядом — сухой, похожий на маленького человечка корень мандрагоры, подаренный мне Мизгиревой.

РАССКАЗЫ РАЗНЫХ ЛЕТ

ТАЙНА ПРЕКРАСНОГО

Хозяин вынес кошму и расстелил ее шагах в десяти от юрты.

Почти целый день машина из колхоза «Большевик» шла к этой юрте по степи, сухой, суглинистой, только кое-где поросшей невысокой травой. Степь то горбилась, полого подымалась, то падала покатыми низинами и была такой же бесконечной, как небо над ней. И вся эта бесконечная степь принадлежала колхозу, точно так же, как принадлежали ему две тысячи гектаров хлопковых полей, фруктовые сады и виноградники. Сейчас, лежа на кошме, я видела, как степь подходит к горизонту и как быстро катится солнце, касаясь ее сухого плоского края.

— Чай готов, — сказал старик чабан, подходя ко мне, — кушать надо!

Это был час, когда спадает жара и пустыня начинает жить своей вечерней, уже не скованной зноем жизнью. К колодцу, который находился почти рядом с юртой, по степи двигались овцы. Издали они казались тенью большого облака, которая приближалась по земле. Но вдруг какое-нибудь животное принималось бежать, семеня тоненькими ножками и блея от нетерпения. Тогда тень разбредалась, становилась отарой.

Собаки с лаем подгоняли овец к водопою. Огромные овчарки с рыжей лохматой шерстью и белыми подпалинами на груди бежали по обеим сторонам стада. Чувствовалось, что и овцы и собаки устали, и что не только ноги — все существо несет их к воде.

С кошмы мне было видно, как из-за бугра появился небольшой отряд. Люди в парусиновых спецовках — колодезные мастера — спешились, стали развьючивать верблюдов. Они снимали переметные сумы, разминали затекшие в коротких веревочных стременах ноги и вели верблюдов к бетонному желобу, по которому текла прохладная колодезная вода.

И для чабанов, пасущих в степи отары каракульских овец, и для этих колодезных мастеров кончился трудовой день, полный зноя, раскаленного воздуха, который сушит тело, заставляет выступать соль из пор, кончился этот день, ослепляющий нестерпимым блеском солончаков, и наступила ночь, огромная, спокойная ночь пустыни.

— Думаешь? — негромко спросил старик, подходя ко мне и опускаясь на край кошмы. — Хорошо думать, когда жары нет. Днем голова кипит. — Он помолчал.

Тогда я еще ничего не знала о каракуле. Он был для меня воротником на пальто, не больше! Если пальто черное, воротник из серебристой лисы, пожалуй, даже лучше. Может быть, каракуль прочнее, зато чернобурка — теплее каракуля. Каракулевая шкурка сама по себе не представляла для меня ценности. Это было то скучное понимание мира, которое делает все плоским, как бы лишает души. Только много позднее я поняла, что можно часами разглядывать каракулевую шкурку бескорыстно, не размышляя о ее применении, любоваться глянцевитым блеском завитка, сложным лабиринтом маленьких, крутых, лоснящихся волн, похожих на таинственные иероглифы, и, быть может, многим из нас больше всего не хватает для счастья этого светлого дара бескорыстия.