Звезды зреют на яблонях - [46]

В голове бродили обрывки каких-то мыслей… Значит, в янтарных выпуклых глазах каракульской овцы непременно должны отразиться вспышки молний? Тогда родится ягненок сур? Любопытно! Почему-то мне представлялась древняя Эллада, фессалийский пастух… Он бы рассказал об этом по-другому: прекрасная девушка превращена в овцу. И сияющая шкурка ягненка предстала бы перед слушателем как след божественной страсти Зевса.

Возможно, все в этих мыслях было неверно, но заманчиво. Они как бы перекидывали мост от этой юрты в степи к Гомеру.

На рассвете, не доспав, не отдохнув как следует — в пустыне дорог каждый час прохлады, — я двинулась дальше. И тут же меня обступили новые впечатления. Бригада буровых мастеров, куда меня командировала редакция, не выполнила план. Это тормозило составление гидрогеологической карты района. Срывалось большое дело. Моя работа, работа журналиста, требовала прежде всего оперативности. Словом, каракуль сур отодвинулся на второй план. Вернее, в то время он вовсе не входил в мои журналистские планы. Ну что я могла об этом написать? Тут не было ничего такого, за что мог бы зацепиться корреспондент, ничего, что могло бы заинтересовать газету. Плановое выведение этого каракуля? Но для того чтобы узнать, как подвигается работа ученых, нужно было отправиться в институт каракулеводства, еще куда-то. Мой разговор о каракуле сур был отодвинут в самый дальний угол памяти — вместе с образом старого чабана и смущающегося широкоплечего Курбана.

Впрочем, Курбана мне довелось увидеть еще раз спустя месяц, уже по дороге в Москву. Мой путь снова лежал через колхоз «Большевик».

Я остановилась в маленькой колхозной гостинице, где в коридоре цвели олеандры и по-домашнему вкусно пахло абрикосовым вареньем.

Тут я решила провести несколько дней, написать кое-что для редакции, вволю насладиться душем, который находился здесь же, за камышовыми щитами, среди грядок с помидорами. После месяца в песках этот душ казался мне самым замечательным изобретением человеческого гения.

На второй или третий вечер меня пригласили послушать колхозных певцов. Это были школьники. Предстоял областной смотр школьной самодеятельности, и колхоз «Большевик» собирался принять в нем участие. И тут я снова увидела Курбана.

…На табуретах, вынесенных на крылечко колхозной школы, сидели двое. Здесь была как бы сцена. Они сидели, скрестив перед собой ноги, обутые в белые спортивные тапочки, положив на колени дутары, а вокруг, на классных скамьях, тоже вынесенных из школы, разместились слушатели.

Те, что собирались здесь, — это хлопкоробы, колхозники, великие ценители песни. Были среди них такие, что не знали грамоту, старики, но читали по памяти стихи Навои. Их-то особенно боялись юноши. Певцы сидели, гордые тем, что такие люди будут их слушать, и порядком испуганные. Это было видно по их неподвижности: выглядели они так, будто их привязали к табуретам.

Давно пора начинать, а юноша, которому предстоит выступать первым, все еще сидит молча. Он как бы что-то разглядывает в чистом, уже вечереющем небе, которое чертят ласточки. Его не торопят. Пускай соберется с силами.

Школу окружают хлопковые поля. Уже начался вечерний полив, и в школьный дворик поверх заборчика течет оттуда прохлада. Юноша поворачивает голову, как бы подставляет этой прохладе лицо. Это Курбан.

Его все еще не торопят. Только посмеиваются. Особенно старики.

— Молодой! — снисходительно говорит старик поливальщик. Он хочет этим оправдать юношу, но, видно, ему не терпится. Скоро начнется его смена, а уходить, не услыхав певцов, старику не хочется. На его долю и так осталось уже не много песен.

В платке, который служит старику поясом, — овечий сыр и лепешка. Всю ночь придется ему шагать по бороздам, открывать дорогу воде, и сыр и лепешка пригодятся. Старик вытаскивает из-за пояса лепешку:

— Пока этот паренек наберется духу, пожалуй, можно проголодаться!

…И вдруг над маленьким школьным двориком проносится неестественно высокая нота. Так в наших русских лесах чисто и звонко кричит иволга, и еще долго хранят деревья этот одинокий птичий голос:

«Сур-кызылды! Сур-кызылды!»

Певец приложил к уху ладонь и слушает.

Впрочем, в тот момент я подумала не только про иволгу.

Помню, это было под Гаурдаком. Грузовая машина шла по гладкому, как доска, такыру, и вдруг сбоку, в песках, появилась цепочка джейранов, кажется, их было пять, и они мчались. Нет, не так! Они летели длинными, легкими скачками друг за другом, наперерез нашему грузовику, вытянувшись в одну линию, как бы приподнявшись над землей. И тогда шофер высунулся из кабины, что-то крикнул и дал газ. Машина подпрыгнула и тоже помчалась. Кто-то схватил ружье, и на ходу, прямо из кузова, выстрелил. Джейраны метнулись, стали уходить к пескам такими же длинными скачками, но теперь их было уже не пять, а четыре, а когда машина остановилась, мы увидели лежащую на такыре подбитую газель и услышали, как она кричит. И чем-то это было похоже на то, как запел Курбан.

Тот, кто не бывал в этих местах и не знает, как тут поют, или слыхал только по радио, пожалуй, пожмет плечами и скажет: «Ну что в этом пении?» Но люди, жившие здесь, полюбившие эти края, не могут не восхищаться певцом, который вот так приложил к уху ладонь и будто вслушивается, отзовется ли другой голос. А возможно, ладонь возле уха помогает ему проверить чистоту звука?