Звезды зреют на яблонях - [47]

Я люблю это пение. Приходилось мне слушать здешних певцов и в чайхане у большой дороги, по которой движутся арбы, идут машины, груженные хлопком; и на краю хлопкового поля, возле маленького бассейна-хаоза, во время недолгого перерыва. Люди отдыхают в широкой тени карагача, под его мелкой, почти черной, сплошной листвой, и слушают певца, а тот поет… И все это вместе — и маленький хаоз, и карагач, и то, как поет певец, аккомпанируя себе на двухструнном инструменте, — для меня необыкновенно дорого. Есть в таком пении что-то нами утерянное. Может быть, это чувство, еще не обретшее форму, и потому такое живое? И не потому ли начало песни тут так часто бывает похоже на крик?

Вот и сейчас. Голос певца превратился в вопль и, поднявшись на недосягаемую, на немыслимую высоту, падает.

Старик поливальщик восторженно кивает:

— Да, это певец! Такого можно послать в область!

Но молодой тракторист взволнованно приподнимается со скамьи. Он не может усидеть на месте. Он хочет что-то сказать певцу, что-то ему посоветовать!

— Слушай, брат, зачем ты бросаешь свой голос в такую глубину? Так петь нельзя! Нет такого закона! Ты сорвешь печенку, брат!

Голова певца вскинута, глаза закрыты. Тень прямых длинных ресниц падает на скулы. В расстегнутый ворот рубахи, которая в наступивших сумерках кажется снежно-белой, видна грудь певца.

Теперь голоса нет. Только аккомпанемент. Это дутар, две струны, не мелодия — один ритм, но сколько в нем тревоги! И слушатели ждут. Сейчас что-то должно произойти: прогрохочет выстрел, может быть, сорвется обвал в горах. Всего можно ждать!..

Но вот, кажется, видишь, как под тонкой кожей движется рождающийся звук. Сейчас он достигнет губ…

Насколько мне удается понять, песня сравнивает девушку со звездой. Она так же прекрасна, так же далека. Это то представление о любви, где только одно радостное изумление.

И опять:

«Сур-кызылды! Сур-кызылды!»

Юноша сидит, напряженно вскинув голову. Его веки еще опущены. Он как бы вслушивается. Где-то в самой глубине его грудной клетки еще дрожит звук…

Из тыквы, висящей на нижней ветке карагача, выглядывает серый шарик. Это головка перепелки. Перепелка пьет из крошечного жестяного стакана, который прилажен к дощечке. Она промывает горлышко.

И тут начинаются аплодисменты. Аплодируют все. Старик поливальщик кричит «Яша́!» — это возглас наивысшего одобрения — и вытирает глаза старческой, загоревшей до черноты рукой. И только те, что сидят на резных деревянных перильцах школьного крыльца, не аплодируют.

Они школьницы. Они напоминают птиц, усевшихся в рядок на телеграфных проводах. Птицы сидят неподвижно, но в самой их неподвижности заложена стремительность полета.

Эти, на перильцах, девочки — им лет по тринадцать. Их глаза, губы, главное — губы выражают ожидание. Их острые детские плечики приподняты. Свесились туго заплетенные косички. Всем своим телом девочки подались вперед. Чего они ждут? Ведь песня окончена!..

Они поднимаются все вместе, так и не аплодируя, не сказав друг другу ни слова, и отходят в сторонку. Они стоят молча под большой веткой карагача, на которой висит тыква с перепелкой.

…Уже совсем ночь. Хлопковые поля за школой кажутся черными. Кусты хлопчатника покрыла неровная, клочковатая темнота. Слышно, как в темноте поля движется трактор. Трактор удаляется, его гул все глуше, мягче. Еще немного, и он растает вовсе. Постепенно колхозники расходятся. Кое-кто садится на велосипеды (велосипеды лежали на земле у заборчика), — кое-кто на ишачков — это тоже вид транспорта. Председатель колхоза уезжает на мотоцикле. Школьный дворик опустел. И только у калитки задержались двое.

Под фонарем стоял Курбан. Теперь на нем был полосатый халат, перетянутый сложенным на угол ярким платком.

Рядом стояла девушка. Очевидно, прежде она находилась в тени, а теперь вышла, и свет фонаря падал на ее невысокую коренастую фигурку в ситцевом платье.

Это оказалась моя соседка по комнате, практикант-ирригатор, недавно приехавшая из Москвы.

Ее никогда не бывало дома. Целые дни она проводила на распределительном канале, изучала расход воды, размыв берега, ну и конечно, отдыхала в тенечке, купалась. Я видела ее только однажды, когда она возвратилась. Она проходила по коридору, и вместе с ней по коридору как бы шел ветерок с арыка. Ее голова была обмотана махровым полотенцем, и из-под него по щекам стекали струйки.

Сейчас Курбан стоял перед ней и держал за руку.

…А каракулевую шкурку сур-кызыл мне удалось увидеть только несколько лет спустя, в Ленинграде, на пушном аукционе.

Сквозь огромные светлые вестибюли пробегал лифт. В залах с тесными проходами, между рядами высоких вешалок, свисали меха. Я никогда не видала столько куниц сразу, такого количества горностаев, такого огня красных лисиц! Казалось, сюда переселилось все богатство наших лесов, душных камышовых зарослей. Шкуры барсов и рысей достигали пола, и на паркете лежали их хищно изогнутые пятнистые хвосты…

Здесь представители иностранных фирм осматривают товар. Сам же аукцион происходит на втором этаже.

На возвышении за длинным столом сидят представители Союзпушнины. Они ведут аукцион. Купцы расположились на стульях, поставленных в три яруса, как в театре. С перил балкона в партер свисают ковры.