Звезды зреют на яблонях - [49]

— Ну вот, смотрите… Чабаны вам так будут показывать сур!

Под столом было темно, и оттого, что там находился каракуль, каракулевые завитки, это темнота казалась живой, движущейся, неровной, словно клубящейся, и в ней пролегла сияющая дорога. И уже не тесное пространство, ограниченное деревянной доской и плоскостью пола, сжатое с четырех сторон ножками стола, — нам открылась темнота небосвода, его таинственная глубина, в которой ходила звездная пыль.

Там, на втором этаже, еще стучал аукционный молоток, еще центы перегоняли друг друга, складывались в доллары, еще кто-то выкрикивал «Ап!» и вытирал вспотевший лоб, еще смуглый, румяный Марко Поло быстро взглядывал на соседа, а здесь… Мы стояли, завороженные, над шкуркой каракуля.

И нет этого двухсветного зала, нет ни пространства, ни времени, пересыпаются пески пустыни, глухо гремят волны Великого моря…

…Литератор всегда немножко лингвист, хотя бы в душе. В истории языка скрыты такие возможности открытий, что не соблазниться этим немыслимо. Что значит «сур»? Как перевести это слово?

Я обложилась словарями и принялась за работу.

В туркмено-русском словаре слова «сур» не оказалось вовсе. В узбеко-русском это слово хотя и существовало, но, как было указано, самостоятельного значения не имело и применялось только вместе с частицей «ур», тогда оно означало «подъем, пологая возвышенность, обрыв, яма, траншея». Это явно не подходило. В словаре киргизо-русском слово «сур» означало «находиться в движении». Оставался еще один, русско-казахский словарь на пятьдесят тысяч слов, солидный труд почти в тысячу страниц, изданный Академией наук Казахской ССР. Передо мной было огромное богатство слов, но как в нем разобраться?

Это напоминало исследование, за которое взялся человек, лишенный какого бы то ни было опыта. У меня был только один метод: угадывать, а затем проверять эту догадку.

Волнистый? Нет, не то! Блестящий? Не то! Крутой? Не подходит! Тогда: красивый, дорогой, драгоценный… Нет!

Оказалось, казахское «сур» соответствует русскому «серый». Но разве этот каракуль серый? Разве можно этим словом передать таинственное серебристое свечение? Какой угодно, только не серый!

Я перевернула несколько страниц, уже ни на что не рассчитывая, просто так, и вдруг… «Сыр» — «тайна». Это было то, что нужно, то, что я искала: золотой и серебряный, жемчужный, разный… Его цвет так же невозможно определить словом, как потрогать рукой шелест листьев.

…Конечно, лингвисты со мной не согласятся. Они будут ссылаться на то, что в словах «сур» и «сыр» гласная не совпадает, что звук «у» по законам, свойственным всей группе тюркских языков, не может переходить в «ы» и «сур-кызыл» (так поется в каракалпакской песне) значит «серо-красный». Специалисты в области каракулеводства объяснят, что «сур» представляет собой шкурку, отличительным свойством которой является темная окраска у основания волоса с постепенным переходом к светлому тону, при этом на самом конце волоса образуется золотистая или серебристая кольцевидная зона. Именно это и отражено в слове «сур-кызыл», что следует понимать как «двухцветный».

Но мне кажется, все-таки права я, и «сур-кызыл» — это значит «тайна прекрасного».

ПЛОХОЙ ЧЕЛОВЕК

Пески, пески… Проходит день, другой, а пейзаж все тот же. Иногда их покрывает мелкая бархатистая рябь, иногда они заросли прозрачным кустарником.

Это тамариск, саксаул, черкез — незатейливые растения пустыни. Вдруг появится водонапорная башня, верблюд, возникнет на горизонте невесомая конструкция нефтяной вышки, поезд остановится. Две минуты стоит он на разъезде и спешит дальше.

И снова песок.

В купе душно. Одежда прилипает к телу. В открытые окна идет горячий воздух. Кто-то из пассажиров просит проводника опустить рамы. Становится еще тяжелее. В щели летит мелкая лёссовая пыль. Она набивается в рот. Из кранов течет теплая мутная вода. Пассажиры не находят себе места, маются от этой вагонной духоты и пьют теплое, невкусное пиво. А за окнами вагона лежит пустыня.

Вдоль железнодорожного полотна вырастают невысокие округлые холмы, покрытые выжженной на солнце травой, каким-то колючим, тоже порыжевшим на солнце кустарником. А поезд все идет.

Спадает жара. Наступают прозрачные сумерки. Окна открывают. В купе входит разогретый запах трав, сухой, горьковатый, похожий на полынь. В сумерках холмы кажутся огромными, спокойными животными. Темнота сгущается. Очертания холмов становятся расплывчатыми, и в наступившей темноте, кажется, слышишь, как холмы дышат.

Что-то громадное, сонное касается твоего плеча.

На платформу выходят казашки с керосиновыми фонарями. Они ставят фонарь на землю. Освещенные снизу, их белые головные уборы кажутся непомерно высокими, скуластые лица — черными. Они продают рыбу — испеченных в золе крупных сазанов. Рыба пахнет костром…

И поезд двинулся.

За низеньким забором вдруг мелькнул базарчик с дынями, но вот и его нет.

Иногда во время недолгой стоянки из почтового вагона проводник выбросит почту. На платформу падает мешок с сургучной печатью.

Это письма, газеты. Отсюда они пойдут дальше, где уже нет ни разъезда, ни поезда, — на одинокий колодец в песках, в изыскательскую партию, которая кочует по пустыне: тренога, нивелир, три верблюда. Почта адресована маленькому коллективу железнодорожных служащих, который работает здесь, на разъезде.