Звезды зреют на яблонях - [51]

Жизнь здесь была необыкновенно нежной. И эти акации, опушенные узкими серебристыми листьями, и стройные травинки селина. Тут ничего не было в изобилии, — только едва, только чуть! Ничто не резало глаз. Один тон почти незаметно переходил в другой. Зелень казалась серебристой, неяркой, песок не ослеплял желтизной, а был как бы чуть сероватым. Цветущий куст тамариска покрывали мелкие цветы, не розовые, а розовато-лиловатые.

И все же эта жизнь была настойчивой. В ее мягком упорстве скрывалось что-то женственное. Растения наступали на пустыню почти незаметно. В этом не было ничего грубого, они завоевывали ее не силой, не натиском, а как-то иначе. Травинка чуть толще нитки прошивала корнями песок на несколько метров вокруг. Прозрачная тень растений укрывала ящериц. Они вдруг порскали из-под куста, как стайка рыбьих мальков, и тут же скрывались в соседней, также не густой тени. Здесь обитали жуки. У корней приютились норы песчанок. В долинке казалось нежарко…

Девушка сидела на песке.

Перед ней, то опускаясь на корточки, то ложась на живот, вертелся тот самый парнишка, которого я уже видела на платформе.

По всем его жестам, по живости было ясно, что он только что прибежал и сейчас убежит снова. Очевидно, он передавал какую-то новость, но вдруг увидел меня, остановился на полуслове, сложил губы в трубочку, как бы собрался свистнуть, вскочил и скатился за гребень.

Девушка обернулась.

— Здравствуйте! Я уже все знаю. Он рассказал, — она кивнула в ту сторону, где скрылся мальчишка. — Хорошо, что приехали! Отдохнули? Чай пили? Нашли, где умыться? — она говорила все это, то быстро взглядывая на меня, то осторожно измеряя куст селина, который лежал на ее коленях.

Тут было травинок шесть. Не больше! От них шел длинный, как мне показалось, плотный корень. Я протянула руку.

— Осторожно, не оборвите! Он совсем тонкий!

Только теперь я заметила, что корень как бы завернут. Песчинки склеились, сцементировались. Они образовали трубку, и в ней притаился волосок корня. Это была изоляция. Она сохраняла в корне влагу, не давала ей уйти.

— Подумайте, как умно! — сказала девушка.

Возможно, эти слова относились к корню или к кусту селина, а может быть, ко всей этой природе в целом. Они были произнесены с выражением почтительного ученичества. Казалось, она учится у этих растений, чтобы потом так же неуклонно и осторожно двинулись в пустыню люди, те, которым предстоит закреплять пески по берегам новых каналов, охранять от песков новые города или выращивать сады.

Эта девушка была тут своя, такая же непременная, как группка песчаных акаций, часть этого удивительного мира.

Коренастая, с крошечными руками, с круглым, чуть скуластым лицом, покрытым розовым загаром, она сидела ко мне в профиль, и ее выпуклая щека казалась похожей на какой-то удивительный плод.

«Луноликая», — сказал бы о ней Хафиз. Но это была самая обыкновенная казахская девчонка, год или два назад окончившая институт, агроном, в сатиновых шароварах, в марлевой косыночке, покрывавшей две черных лоснящихся косы.

На ее плече лежала крылатая тень песчаной акации, девушка аккуратно вкладывала куст селина в гербарную папку.

Только закончив это, она встала, стряхнула с шаровар травинку и протянула мне маленькую, крепкую ладошку:

— Чинатова, Иламаш. Младший научный сотрудник станции.

Это была хозяйка примуса и двух щенков.

…По утрам, пока солнце находилось по другую сторону дома, мы с Иламаш пили чай на маленькой терраске.

— Как спали? — спрашивала Иламаш. — Не холодно? Еще одеяло нужно? А то ночью совсем холодно: пустыня! — Она как бы удивлялась и пожимала плечом.

Потом мы расходились, каждая по своим делам. Я слышала, как, уходя, Иламаш поет.

Песни она сочиняла беспрерывно. Они были в ней всегда, как вода в роднике. Она пела все, что видел глаз, именно пела, воспевала. Цветы тамариска, черепаху, самолет, который летит над пустыней, — весь этот мир.

В ее песне предметы возникали как во время движения поезда. Но то не был перечень. Голос как бы преображал вещи. Он окрашивал их каким-то удивительным смыслом.

Больше всего Иламаш любила петь о животных, но я никогда не слыхала, чтобы она пела о фалангах. Хотя их тут было множество. Можно было, проснувшись, найти фалангу под подушкой. Иламаш не любила зло даже в виде паука, должно быть, в нем не было того песенного начала, которое она умела находить почти во всем.

Мне нравилось, когда Иламаш поет.

…С утра я уходила в помещение станции, где хранились отчеты научных сотрудников.

Особенно хорошо мне работалось во время обеденного перерыва. Это были самые жаркие часы дня. Настоящий зной начинался с двух. В это время все живое как бы цепенело. Предметы теряли контуры. Их окружала сияющая дымка. Деревья в саксауловой роще, казалось, приподнимались над землей. Солнечный свет делал все зыбким, дрожащим. Небо становилось белым — выгорало. На песке лежали мертвые ящерицы. Они погибали мгновенно, как только оставляли тень.

Но мне в такие часы работалось отлично.

В помещении станции было тихо. Двери и окна я открывала во всех комнатах сразу. Коридор с обеих сторон продувало сквозняком. На столе, рядом со стопкой книг, стоял графин, укутанный куском кошмы. Вода в нем не грелась…