Звезды зреют на яблонях - [50]

Как живут тут? О чем думают?..

Сколько раз это было. Остановится поезд на таком вот полустанке, только успеешь выглянуть из окна, а поезд двинулся. Мелькнуло перед тобой чье-то лицо, смеющееся, сердитое, донесся обрывок разговора — и нет ничего. Только осталось в душе щемящее чувство: не то тревога, не то сожаление о чем-то не узнанном, исчезнувшем для тебя навсегда.

И это чувство бывало таким острым, что хотелось бросить вещи, оставить их в купе, перехитрить кого-то, кто уже все решил за тебя, каждый твой шаг, всю твою жизнь, спрыгнуть с подножки — и вот ты на платформе.

Поезд наберет скорость, а ты только помашешь ему на прощанье.

Но сроки командировки всегда сжатые, задания всегда неотложные. Чемодан, пишущая машинка, а может быть, просто дисциплинированная душа, которая уже не может без графика, — и ты остаешься. И вместе с разъездом что-то ушло от тебя в теплую клочковатую темноту ночи.

— Гражданочка! Вам сходить!

И вон он, разъезд!

Не то чтобы моя душа стала смелее, независимее, — нет, этого не произошло. По-прежнему со мной разбухший чемодан, из которого при сборах ничего нельзя было выбросить, и пишущая машинка со мной, но именно сюда командировала меня редакция газеты. Я должна писать о работе научной станции, изучающей пески.

…Было раннее утро. К папиросному киоску подошла женщина и стала снимать с окошечка замок.

Казашка продавала кислое верблюжье молоко. Вынесла к поезду.

На платформу поднялся парень в ковбойке. Рядом с ним вертелся мальчишка-казах лет десяти. Именно вертелся. Он то забегал вперед, то отставал. Его загорелое черноглазое личико выражало множество чувств одновременно: озорство, любопытство, просто желание помочь. Он старался поднять лежавший на платформе мешок с почтой.

— В морду схлопочешь! — зло сказал парень в ковбойке. — Видишь — запломбированный, а лезешь!

Это был почтальон.

Скорчив страшную рожу, мальчишка улепетывал. Его ноги выделывали крутые восьмерки, он гудел, — очевидно, изображал велосипед и поезд сразу.

Чтобы пройти к зданию песчаной станции, нужно было пересечь невысокие заросли.

Я шла сквозь чащу. Такие заросли мне приходилось видеть не раз из окна вагона. Казалось, ничего особенного в них нет.

То была саксауловая роща. Деревья поднялись выше человеческого роста — не кусты саксаула, а именно деревья, развесистые, но прозрачные. Роща была освещена вся. Не так, как сосновая, а по-особому — необыкновенно, незнакомо глазу. Пожалуй, главным здесь был именно свет. Он лился на песок, как может литься вода. Ветви не служили ему преградой. Они не заслоняли небо, а как бы брали его в плен, разбивая на маленькие прозрачные озера. И все же это напоминало сосновый бор. Конечно, не стройностью — деревья саксаула узловаты, — но толстыми корнями, выступавшими из песка, а может быть, листвой — серебристо-сизой, скрученной в иголочку, тоже незнакомо мягкую и нежную.

Тут не было ни цветов, ни птиц. Беззвучно скользили по песку маленькие ящерицы и вдруг застывали на мгновение в позе угрозы, закинув на спинку хвост. Я видела их глаза. Чем-то ящерицы напоминали маленьких лесных птиц. Должно быть, они тут и заменяли птиц…

Это была роща другой планеты. За ней начинался поселок научных работников.

Меня определили на квартиру к Иламаш Чинатовой.

Хозяйки не было. Она находилась в песках, но вскоре должна была возвратиться.

Я опустилась на крыльцо. Здесь стоял примус и спали два щенка.

Солнце уже коснулось угла дома. Вот-вот оно перейдет на крыльцо. Щенята зашевелились. Жара надвигалась.

Ну что толку ждать?! Сиди без дела и совей от этого света и тишины!..

В каких-нибудь ста шагах поднимался песчаный бархан.

Да, взобраться на него было не просто! Приходилось ставить ступню на ребро, — мое изобретение! Иначе песок начинал сползать, и я вместе с ним. Но все-таки он набирался в туфли и жег ступни так, что казалось, терпеть невозможно. Мелкие песчаные волны нужно было пересекать по диагонали. Так выходило быстрее.

Здесь был только песок. Нет! В стороне торчал какой-то кустарник. На него я и взяла курс. Тут можно было передохнуть, высыпать из туфель песок. Тут можно было поставить ногу на землю, не рискуя обжечь ее до пузырей, можно было осмотреться.

Отсюда хорошо был виден поселок песчаной станции: площадка с метеорологическими приборами, финские домики научных сотрудников, каждый с небольшим балкончиком, на котором в горшках цвели какие-то комнатные цветы, а на веревках, протянутых вдоль перил, сушились вылинявшие на солнце детские платьица.

В этом было что-то трогательное, домашнее. Казалось, человек и пустыня вступили в отношения сложной дружбы: раскаленная, сыпучая громада бархана защищала песчаную станцию от дующих с востока ветров, по утрам давала кое-какую тень, а почвоведы, агрономы, метеорологи изучали этот ветер, этот бархан, пустыню со всем, что есть в ней…

До вершины оставалось уже немного.

Песчаный гребень был как бы спрессован, а по другую его сторону…

Сидя на крыльце, даже нельзя было представить этого! Стоило подняться по раскаленному склону, даже ступни обжечь, чтобы увидеть этот мир.

Передо мной лежала небольшая, почти круглая долинка, со всех сторон окруженная песчаными склонами. Она была защищена вся. Здесь росли тоненькие деревца песчаной акации, чем-то, должно быть своей стройностью, напоминавшие наши подмосковные березки. Они росли по два-три вместе. Под ними лежала легкая сквозная тень. Повсюду виднелись серовато-зеленые клубки, покрытые густой, мягкой щетинкой. Они походили на маленьких зверьков, но оказались семенами растений. Их принесло ветром, перекатило через песчаные гребни, и теперь они лежали успокоенные.