Звезды зреют на яблонях - [33]

Есть такой час: на каком бы посту ни стоял английский солдат, он оставит вместо себя грека и уходит. Это священный для англичанина час принятия пищи.

От голода у меня все вертелось перед глазами. Я вспоминал кастрюлю с кашей, которая осталась на подоконнике, и кусок хлеба. Наконец англичане ушли. Я подошел к греческому солдату. Это был солдат национальной греческой армии.

Я сказал:

— Послушай, друг, у меня там есть сухой хлеб, я хочу его съесть! — Только тут я заметил на его груди две перекрещенные гаммы — знак «Х». Это был хитос.

И он донес… Так я попал в эль-Даба.

— Арев, попросите рассказать подробно о лагере. Что это за место? Как содержались там заключенные?

Но Арев уже спрашивает об этом: я вижу, как она сжимает кулаки. Ее тоненькие пальцы побелели.

— Эль-Даба, — говорит Гюденян, — это пустыня, песок и колючая проволока. Заключенные живут в палатках. Неподалеку проходит автомобильное шоссе Александрия — Каир, в пяти километрах железная дорога… А нам казалось, что на тысячи километров только пески. Наш лагерь был мертвой пустыней. Там ничего не росло. Я сосчитал: среди палаток стояли восемь сухих деревьев. Это были скелеты деревьев. Голые и серые от пыли. Я их считал каждое утро. Восемь! Там не было никаких животных, даже ящериц…

Я спрашиваю, была ли там вода.

— Да, вода была. Она пахла гнилью. Месяцами мы пили эту гнилую воду. Нас кормили одними только зелеными бобами. Этого не мог выдержать никто! От бобов и от этой воды у заключенных начинались рези в желудке, от которых умирали.

Я прибыл в лагерь седьмого января тысяча девятьсот сорок пятого года — это зимний месяц, но днем стояла невыносимая жара, а после заката начинался дождь. То не был ливень, дождь моросил. Но от этого не лучше! В палатках стояла такая сырость, что одеяла набухали. Они становились тяжелыми. Ими нельзя было накрываться. Одежда заключенных никогда не просыхала. От постоянной сырости между пальцами появлялись язвы. У всех была малярия. Люди стучали зубами. Иногда они вскрикивали. Это был бред. Когда мы жаловались, нам говорили: «О’кей! Прекрасно!» Но за этим не следовало улучшений.

Однажды комендант лагеря сказал «О’кей!», когда умер один аэтопуло. Его тело бросили в море. Английские солдаты заявили, что рыть могилу в песке нецелесообразно.

Я спрашиваю у Арев, о ком он говорит? Она тоже этого не поняла.

— Аэтопуло — так называли мальчиков-связных, — объясняет Гюденян. — В нашем лагере было двадцать таких ребят. Взрослых заключенных было восемь тысяч. Дети умерли все. Аэтопуло, веселые, шустрые мальчишки! Они не могли перенести этого климата.

Это было тяжелое интервью. Все время приходилось сдерживать себя. Я видела, как трудно это дается Арев.

— Арев, еще немного!

Я прошу ее перевести мне первую страницу брошюры. Оказывается, это сложное дело. Брошюра на греческом, а Арев знает только армянский язык. Приходится прибегнуть к сложному и неблагодарному методу двойного перевода. Гюденян переводит с греческого на армянский, а Арев уже на русский, для меня. Конечно, при таком способе многое теряется, но мне нужен только смысл. С этим Арев справится.

«17 августа 1944 года. Блокада. Издание: «Наша Коккинья».

— Сейчас я расскажу, что произошло в этот день, — говорит Арев.

Я приведу дословно ее перевод.

— Арев, не торопитесь. Я буду записывать!

«В четверг, 17 августа, в 2 часа 30 минут после полуночи десятки немецких автомашин окружили Коккинью. Войск и вооружения было столько, что казалось, немцы организуют осаду большого, хорошо укрепленного города. Автоматы, четырехствольные пулеметы, даже легкие танки — вся немецкая боевая техника. Но до утра в Коккинье не раздалось ни одного выстрела. Немцы старались все сделать тайно. Когда стало светать, на углах, перекрестках, у здания кинотеатра стояли немецкие жандармы. Они кричали в рупоры:

— Каждый мужчина от шестнадцати до шестидесяти лет в течение десяти минут обязан явиться на площадь Святой Ксении. Двери домов закрыть за собой на замок. Женщин и детей оставить в домах! Не выполнивший приказа будет расстрелян на месте!

К шести часам утра площадь Святой Ксении и прилегающие к ней улицы были заполнены толпой мужчин. Сюда согнали много тысяч человек, не только всю Коккинью, но и половину мужского населения Пирея. Людям приказали сесть. Они сели прямо на землю.

— Не опускать голову!

— Смотреть прямо перед собой!

— Не закрывать руками лицо!

На затихшей площади гулко раздавались немецкие выкрики.

В семь часов утра на площади появились несколько человек в белых масках. Они проходили по рядам и молча указывали: «Этот, этот, этот».

Они боялись, что по голосу их узнают. Тех, на кого указывал человек в маске, тут же отводили к стене и расстреливали.

Вокруг площади были установлены пулеметы. Вокруг пулеметов лежали трупы… Так начался этот день. А к вечеру двести человек были расстреляны на площади Святой Ксении, сто двадцать человек облиты бензином и сожжены. Восемь тысяч человек угнаны в Германию. Так проводили немцы вербовку рабочих в Коккинье».

— Арев, спросите у товарища Гюденяна, с каким обвинением он был сослан?

— Формулировки не было. Меня даже не допрашивали. При аресте мне предъявили вот это клише.