Звериное царство - [93]
– А если он ляжет в больницу немедленно, они найдут лечение? Есть надежда на ремиссию? – спрашивает Жоэль.
Врач качает головой.
– Кажется, вы плохо слушали. Шансов нет. Ни одного. Лечить Анри бессмысленно. Я не понимаю, как он продержался столько времени без медицинской помощи. Единственное, что они попытаются для него сделать, – это снять боль.
Элеонора открывает дверь и выходит на порог, увидев в окно въехавшую во двор машину. Жоэль поддерживает бабушку под локоть, помогает дойти до каталки. Старуха склоняется над сыном. Гладит сухой лапкой его щеку, расправляет бороду. Берет руку Анри узловатыми пальцами с выступившими венами и перекрученными, острыми, как лезвия, сухожилиями. Она не видела Анри несколько недель, возможно месяцев, и едва узнает его. Он тянет мать за руку, хочет, чтобы она коснулась ладонью его груди. Санитары несут больного в машину, осторожно загружают и отправляются в путь, а собравшийся во дворе клан смотрит им вслед. Элеонору качает, она говорит:
– Помоги мне…
Жоэль провожает ее в дом, усаживает в кресло.
– Отец очень болен, бабушка. Мы не знали. Он не сказал. Мне так жаль…
Старуха смотрит на него строгим взглядом выцветших глаз.
– Матери тяжело наблюдать уход сына… Так что это мне жаль… Жаль, что я потеряла его очень давно и сейчас ничего не чувствую.
Она снова и снова бьет себя кулаком в грудь.
– Я больше ничего не чувствую, понимаешь? Мне даже не больно.
Серж пытается забыться, напиваясь в барах. Он просыпается после полудня, часами валяется перед телевизором, прикуривая одну сигарету от другой, литрами пьет кофе и глушит виски, а вечером покидает дом и отсутствует до рассвета. Работает один Жоэль. Каждое утро, заходя в загоны, он констатирует распространение инфекции. Отсылает в лабораторию первую серию образцов для анализа и через неделю получает отрицательные результаты. Он бежит в дом, бросает бумаги на стол перед Сержем.
– Взгляни. Ни-че-го. Я ни черта не понимаю. В крови никаких патологических изменений, и у зародышей тоже все чисто. Ни бактерий, ни антигенов. Они нашли несколько микотоксинов в зерне, но выкидышей это не объясняет.
Серж смотрит отсутствующим взглядом.
– Хорошо…
Жоэль разворачивает бумаги веером.
– Сегодня утром я нашел еще двух умирающих хряков… У нас все больше покойниц в блоке откармливания и больных маток в блоках вынашивания и кормления… Выкидыши продолжаются… Полная бессмыслица…
Серж закуривает. У него сильно дрожат руки, под глазами залегли огромные лиловые круги. Он не отвечает брату, делает очередную затяжку и едва сдерживает спазм – то ли удовольствия, то ли отвращения.
– Если бы ты его видел, – говорит он, выдохнув дым, – если бы ты только видел отца в больничной ночнушке, с голой задницей… Он такой… трогательный… Я много часов просидел у его кровати, ждал, когда он откроет глаза. Дождался… Он увидел меня, поманил к себе… Я подставил ухо… Знаешь, что он сказал? Велел исчезнуть… Да, да, ты не ослышался – приказал мне убираться… Заявил, что хочет сдохнуть один, достойно, по-мужски… Какой сын согласится бросить отца один на один с Безносой? Я с места не сдвинулся, не был уверен, что правильно понял… Хотел его урезонить… Он вцепился мне в рубашку и завопил: Пошел вон! Собрался с силами, плюнул мне в рожу, как последнему отбросу… И указал на дверь, так резко махнув рукой, что вырвал иглу капельницы из вены и начал писать кровью… Я все для него сделал, пожертвовал моей сраной жизнью… А он… Вот как он со мной обошелся… Хочешь знать, что я сделал? Захлопнул пасть, Жоэль… Не вякнул ни слова… Поступил так, как поступал всегда… С тех пор как появился на свет… Я подчинился… понурил голову, согнул хребет и ушел из треклятой палаты…
Серж раздавил окурок в кофейной гуще. Жоэль встал.
– Мы все возьмем в свои руки, – сказал он. – Я попросил Леруа сделать еще одну серию анализов, взять у самок мазки. Рано или поздно врачи разберутся, в чем дело. Считая с конца прошлого месяца, у нас тридцать выкидышей. Ты должен мне помочь, Серж, или начнется массовый падеж.
– Ты что – не понимаешь? Все это… Свинарник… Свиньи… Мы не сумеем… Ничего не решим, ничего не исправим…
Серж хочет налить себе виски, но Жоэль отбирает у него бутылку, швыряет об стену. Осколки летят во все стороны.
– На тебе столько же ответственности, сколько на мне, слышишь? На мне и на старике…
Серж пожимает плечами.
– Ну конечно. И что с того?
Жоэль обвиняющим жестом наставляет на брата указательный палец, открывает рот, собираясь бросить ему в лицо обвинение, передумывает и выходит, хлопнув дверью.
Жером рассматривает кукол. Сколько раз они отправлялись с ними в путешествие! Жюли-Мари принимала решение перед каникулами, запихивала в чемодан несколько пар шорт, две-три футболки, трусики, носки и тащила Жерома к проржавевшему остову «Рено 4CV»[64], стоявшему на тормозных башмаках в высокой траве на заднем дворе фермы.
Жюли-Мари устраивала кукол на заднем сиденье и приказывала Жерому следить за ее сестрами и не надоедать ей, потому что аварии случаются неожиданно: отвлекся на секунду и – бим, бум, бам, целая драма, ты в кювете или влепился в платан, покалечился, переломал руки-ноги, а у кукол поотрывались головы…
Если у каждого члена семьи тысяча причин ненавидеть друг друга, и кажется, ни одной — любить, обычный ужин превращается в античную трагедию. И мы уже видим не мать с тремя взрослыми детьми, сидящими за столом, — картинка меняется: перед нами предстают болезненные воспоминания, глубокие обиды, сдавленная ярость, сожаления, уродливые душевные шрамы, нежелание прощать. Груз прошлого настолько тяжек, что способен раздавить будущее. Перед нами портрет семьи, изуродованный скоропортящейся любовью и всемогуществом смерти.
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.