Звериное царство - [94]
Девочка захлопывала дверцу с позеленевшими стеклами, обходила машину и оставляла Жерома одного в развалине, пахнущей ржавым металлом, гниющей обивкой кресел, миллион раз помеченных кошками: Элеонорины любимицы проникают внутрь через одну из дыр, проделанных в кузове временем, ржавчиной и влагой.
Жюли-Мари садилась на водительское место, поправляла зеркало и заодно проверяла, как там веселая семейка. Направление всегда было одно – море и горы, другого она не знала.
Она вставляла ключ в замок зажигания, чертыхалась, когда отсутствующий двигатель начинал чихать и не желал заводиться, потом облегченно вздыхала и бралась за баранку, которую только она и видела. Брат с сестрой оставляли за спиной ферму, Пюи-Ларок, знакомые поля, и Жером слушал, как Жюли-Мари расписывает окрестный пейзаж, деревни троглодитов, вулканы, плюющиеся пеплом и лавой, озера со сверкающей гладью вод, над которыми прыгают серебристые летающие рыбы, огромные серые города, взметнувшиеся в небо по воле человека, крутые гранитные опрокидывающиеся в море берега. Они с риском для жизни мчались по серпантину, Жером внимал, Жюли-Мари рулила. Он смотрел через окно на райский сад, но видел только старый хлам и часто засыпал, а когда открывал глаза, сестры рядом не было.
Иногда Катрин и Габриэль звали их со двора, нарушая волшебство момента, но мальчику все равно казалось, что он и правда путешествовал сквозь пространство и время, по разным измерениям и бескрайним мирам.
Бывало, Жюли-Мари вела машину, а Жером хватал кукол за волосы, бил их об стекла и сиденья. Она включалась – ругала их, грозила: не успокоитесь, остановлюсь на обочине и высажу вас! Слова у нее не расходились с делами: она резко тормозила, выскакивала и рывком открывала заднюю дверь, садилась и приказывала Жерому: «Снимай штаны!» Он ложился ей на колени и получал трепку под скороговорку ты-пло-хой-маль-чик. Точно так же она отчитывала кукол, когда те не желали есть кашу из грязи. Жером от полноты чувств махал руками, а куклы смотрели на него с показным безразличием и улыбались уголками губ.
Ты-очень-очень-очень-плохой-маленький-мальчик.
Жюли-Мари везде ходила в бледно-розовой пачке, купленной Катрин на гаражной распродаже. Она мечтала заниматься классическим танцем вместе с одноклассницами, но для этого пришлось бы дважды в неделю отправляться после уроков в Пюи-Ларок, а провожатых не находилось – всем было некогда.
Жером лежит лицом вниз на кровати сестры, вдыхает ее аромат и вспоминает, как она пересекала двор вдоль и поперек кошачьим шагом, как прыгала по-оленьи, а собаки весело лаяли и бегали вокруг.
Мари-Жюли преподавала балетные па куклам и не задумываясь била их палкой за рассеянность или неправильную позицию. Она вешала задник из старой простыни, набрасывала тряпки на лампы, добиваясь желтого освещения, и просила брата участвовать, а сама подавала реплики и повторяла движения, которых нахваталась тут и там.
Она напоминала сломавшуюся балерину из музыкальной шкатулки прабабушки. Раньше Элеонора заводила механизм, и куколка крутилась на одной ноге, а теперь хранится на полке между запылившимися фарфоровыми котятами. Может, у механизма Жюли-Мари тоже кончился завод, сорвалась пружина? А что стало с бледно-розовой пачкой? Наверняка спрятана в одной из коробок, стоящих в глубине шкафа.
Разве с ним, Жеромом, случилось не то же самое? Разве не похож он на сломанных кукол, сидящих на ковре? Нежеланный, устарелый, такой же, как все те вещи, которых она теперь стыдится, считает детскими, а потому глупыми… Жюли-Мари предпочитает мальчиков со стороны… А спектакли она перед ними разыгрывает? А чувственные танцы танцует? А жесты повторяет понарошку, для вида, как раньше заставляла брата целовать свой кулак? Собери пальцы вместе, поднеси ко рту, высунь язык и закрой глаза. Начинай лизать. Медленно. Я же сказала – закрой глаза!
И Жером тренируется – на кулаке, на отверстии, проделанном в коре дерева, на трещине в камне, на легавом псе, который в восторге лижет ему лицо мягким розовым языком.
– Что это ты делаешь, маленький свиненок?
Жюли-Мари сунула голову в одну из собачьих будок, куда залез Жером (тогда он еще помещался внутри и мог вытянуться на соломе и старых вонючих подстилках). Он смотрит на сестру и даже не думает убрать руку от собачьей мошонки, которую тискает по очень простой причине: псу это нравится. Жюли-Мари грозит ему пальцем, хмурит брови, ругает, тянет за ногу наружу.
Как узнать, что хорошо, а что плохо? Собаке хорошо, так? Это хуже, чем совать язык в свой кулак или лизать между атласными бедрами сестры, когда она соглашается лечь в траву на поле и спустить трусики до коленок, покрытых корками и шрамами?
Больше не нужно, больше не нужно, больше не нужно.
Почему хорошо бить животных, вырывать из них куски плоти, разбивать им голову об стену или топить в ведре и почему плохо доставлять кому-то удовольствие? Даже Габриэль ругается, когда видит, что он теребит свою штучку или трогает пиписки близнецов.
Жером видит, как Анри кладет поросенка на настил, поворачивается и наставляет на него скальпель: одно из яичек, извлеченных из кожистого мешочка, прилипло к ребру его ладони.
Если у каждого члена семьи тысяча причин ненавидеть друг друга, и кажется, ни одной — любить, обычный ужин превращается в античную трагедию. И мы уже видим не мать с тремя взрослыми детьми, сидящими за столом, — картинка меняется: перед нами предстают болезненные воспоминания, глубокие обиды, сдавленная ярость, сожаления, уродливые душевные шрамы, нежелание прощать. Груз прошлого настолько тяжек, что способен раздавить будущее. Перед нами портрет семьи, изуродованный скоропортящейся любовью и всемогуществом смерти.
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.