Звериное царство - [92]
Идти становится все труднее, кукуруза смыкает ряды, заступает дорогу. Белые как мел листья бьют его по рукам и лицу. Анри не хватает воздуха, он присаживается на корточки, опирается ладонью о землю. Вокруг тихо шуршит поле, шипит, как морская зыбь, и фермеру начинает казаться, что Земля тоже дрожит, что он чувствует ее вечное движение. Он измотан, его усталость стара, как мир. Анри кладет оружие на землю, сворачивается клубком, стонет, скрипит зубами и проваливается во тьму.
Очнувшись, он видит золоченую жужелицу с зелеными металлическими надкрыльями. Она сваливается с его руки на землю и исчезает в корнях. Старик смотрит на небо, он не знает, действительно ли спал без сновидений или потерял сознание и валялся в обмороке. Он хватает ружье, опирается на него, встает на ноги. Прошло, должно быть, несколько часов, солнце стоит высоко. Анри не понимает, в какую сторону идти, ищет собственные следы, на ощупь пробирается между красноватыми растениями, неожиданно оказывается на краю поля, у грунтовой дороги, и оглядывается, пытаясь восстановить дыхание. Он ничего не узнает – ни поля, ни холмов, ни чересполосицы культур, ни дерева, которое могло бы подтвердить, что рядом действительно Долины. Над ним пролетают утки, он смотрит им вслед, делает несколько шагов, оступаясь на щебенке. Что это там за силуэт? Анри чудится, что хряк поднял голову. Неужели Зверь ждал все то время, что он блуждал по кукурузному полю? Человек не решается шевельнуться, и хряк беспечно удаляется прямо по дороге, то и дело оглядываясь, как будто хочет оценить разделяющую их дистанцию или убедиться, что фермер следует за ним.
Анри колеблется. Он озирается, щупает свой пылающий лоб и трогается в путь через кусты. Зверь на удивление легко и изящно перепрыгивает через выбоину, отделяющую дорогу от нивы, и углубляется в посадки. Анри следует его примеру по параллельной траектории, отстает метров на десять, старается не делать резких движений. Становится на колено, открывает затвор, заряжает ружье, прикрывая его рукой, чтобы приглушить щелчок, пробует прицелиться, но руки дрожат и пот заливает глаза.
Зверь возобновляет движение, и Анри пытается подобраться ближе, заходя сбоку. Оба медленно поднимаются на вершину холма, с которого открывается вид на сказочно спокойную деревню. Анри делает несколько шагов вперед, ищет взглядом свою машину, соседние фермы, главную дорогу и Пюи-Ларок, но видит только дикие пустоши, свободные от присутствия человека, отданные на волю непредсказуемому приливу осеннего света; рядом раскинулись равнины, лесистые или поросшие разнотравьем, без хуторов и деревень. Сторожат их вековые деревья. Анри прикусывает щеку – хочет убедиться, что не грезит наяву, – и на небе появляется металлический вкус крови.
Зверь остановился метрах в двадцати от человека. Анри не уверен, что узнает своего хряка, он похудел и постройнел, тело заросло жесткой щетиной. Он весь в земле, листьях, сухих травинках. Кривые желтые клыки выглядят устрашающе, бок покрыт параллельными белыми шрамами (память о решетке загона). Анри поднимает ружье, прижимает приклад к плечу, берет животное на мушку и вздрагивает: прямо перед ним, на линии огня лежит проклятая земля, где отец свел счеты с жизнью на следующий день после объявления всеобщей мобилизации. Теперь вместо Зверя он видит Марселя: отец пришел сюда, расшнуровал грубые башмаки, которые всегда сам натирал свиным салом, снял их, положил в каждый по шерстяному носку, подставил дуло под подбородок, сунул большой палец ноги в спусковую скобу и выстрелил, снеся себе полчерепа. Это случилось сорок три года назад, жарким вечером.
Сыновья обнаруживают внедорожник, ищут отца, зовут его, кричат в никуда. Собака берет след и с лаем рвется вперед по кукурузному полю. Люди бегут следом. Серж и Жоэль находят Анри в полубессознательном состоянии, он лежит на боку в посадках, рядом валяется ружье. Братья закидывают руки отца себе на плечи и без труда поднимают его. Тот, кто так долго казался им величественным колоссом, почти ничего не весит. Они кладут его на заднее сиденье «нивы», возвращаются на ферму, с помощью Габриэль заносят на второй этаж. Пока Жоэль звонит врачу, Габриэль с Сержем раздевают Анри и ужасаются, увидев на груди и животе кровавые корки, желтые синяки, черные царапины.
– Черт бы меня побрал… – шепчет Серж.
Им удается надеть на старика футболку. Анри смотрит на них из-под полуопущенных век, похожий на обитателя хосписа, съеденного болезнью до костного мозга, подделку под человека.
Час спустя врач покидает комнату патриарха и присоединяется на кухне к родным пациента. Габриэль предлагает ему кофе, он жестом отказывается.
– Немедленно вызывайте пожарных[63]. Его нужно срочно отвезти в больницу.
– Что с ним? – спрашивает Серж.
– У вашего отца рак. Последняя стадия. Лимфома. Вы не знали?
Братья молча переглядываются.
– Он пришел на прием несколько месяцев назад. Пожаловался на лихорадку, опухание лимфатических желез…
– И что ты ему прописал?
– Ничего. Ему сделали анализы, но он отказался лечиться и запретил говорить вам. Что бы там ни было. Поверьте, я настаивал – и не один раз. Предупредил обо всех рисках… Он отверг все: уход, дополнительные обследования, даже осмотр у меня в кабинете… Тебе известен его характер.
Если у каждого члена семьи тысяча причин ненавидеть друг друга, и кажется, ни одной — любить, обычный ужин превращается в античную трагедию. И мы уже видим не мать с тремя взрослыми детьми, сидящими за столом, — картинка меняется: перед нами предстают болезненные воспоминания, глубокие обиды, сдавленная ярость, сожаления, уродливые душевные шрамы, нежелание прощать. Груз прошлого настолько тяжек, что способен раздавить будущее. Перед нами портрет семьи, изуродованный скоропортящейся любовью и всемогуществом смерти.
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.