Золотые миры - [36]

И вот большая встречная волна

 Меня весёлым рёвом оглушила

И опрокинула.

Солёная вода

Влилась мне в уши, в рот,

вздохнуть нет мочи,

И на колени встав на мелком дне,

В пяти шагах от берега, напрасно

Стараюсь приподняться:

сзади волны

Бегут и опрокидывают снова.

И, наконец, закрыв лицо рукой,

С трудом я встала над пучиной водной,

Хочу идти и не могу: волна

Срывает с ног. Обидно и смешно мне.

Коса тяжёлой, мокрой прядью

Упала на плечо, а шапка

Качается на белых гребнях волн.

Усталая, бросаюсь на песок я,

Солёную распутывая косу.

И слышу над собой знакомый голос:

«Купаться больше не ходи, Ирина,

Устанешь только…»

Над морем вьётся тоненький дымок,

А скоро в голубой, заветной дали

Чуть показался контур парохода,

А там, где в море врезалась коса,

Там, где маяк стоит, как призрак белый,

Узор чертит случайный, белый парус,

Как будто облако в лазури неба,

Как будто в заводи прекрасный лебедь,

Как будто мысль в мучительном блужданье.

Но вот размеренней и тише стали волны.

Вершины гор почти коснулись солнца

И потянул чуть слышный ветерок.

Пора домой. Свернув под шапкой косу,

Иду за холм скорее одеваться.

Солёное как бы пылает тело

И уж пугает краснота и яркость

До боли обожжённых: рук и плеч.

Мне хорошо и грустно. Я с собой

Несу в Сфаят суровый ропот волн,

Прикосновение морского ветра

И молодую грусть. Но эту грусть

Не променяла б ни на что на свете.

Теперь не то.

Шумит осенний ветер.

И скрипят надоедливо ставни…

Шум дождя за туманным окошком

Мне напомнил горячее лето,

Шум прибоя и ветер морской.

Это всё, что осталось

От песка и от тени загара,

И от яркого, знойного солнца.

16/ XI, 1923

«Там, над каналом, видно из Сафята…»

Там, над каналом, видно из Сафята —

Засыпаны алмазами огней,

Сверкают ярко-тёмные громады

Вчера вошедших кораблей.

Как много яркости, как много света,

Мигающих, сигнальных огоньков!

Как тусклы редкие огни Бизерты,

Как бледны звёзды маяков.

Темно в Сфаяте. Через ставни кисло

Роняют окна бледные лучи.

Седая ночь над крышами повисла,

На облаках колдует и молчит.

Здесь вечный бред. Здесь жизни слишком мало.

И в сердце мало солнечных лучей.

Невольно смотришь в сторону канала,

На блеск случайных кораблей.

Ревёт во мгле тревожная сирена,

Скользит прожектор по воде.

Ненастный дождь лениво бьётся в стены…

Глухая злоба бродит в темноте…

21/ XI, 1923

«Всё писем жду, а писем нет…»

Всё писем жду, а писем нет,

И дни почтовые так редки.

Сквозь пыль струится тусклый свет

В законопаченную клетку.

Здесь, в этой клетке, вянут дни,

Как нерасцветшие бутоны,

Дрожат вечерние огни,

Дрожат закатные трезвоны.

А я покорно жду весны.

Когда весёлый луч весенний

Скользнёт с небесной глубины

На облупившиеся стены.

Всё жду весёлых дней, когда

Без тени злобы и упрёка

Американский карандаш

Напишет солнечные строки.

Но нет ни писем, ни весны.

И дни идут, идут мгновенья…

А мне взамен всего даны

Звенящие стихотворенья.

На этом письменном столе,

Покрытом тёмным одеялом,

Не раз в сырой, осенней мгле

Я строки робкие писала.

Пространство, время, жизнь мою

Я рифмой меряю крылатой,

И медленно, по капле пью,

Как чашу горького заката.

Печально стонут вечера,

Минуты холодны и немы,

Сегодня — то же, что вчера —

Латынь, стихи и теоремы.

И в тесной клетке, как в скиту,

Из часа в час переползаю,

Жду писем, солнца, жизни жду,

И дней погибших не считаю.

23/ XI, 1923

«Ведь молодость, как утро воскресенья…»

Греши, пока тебя волнуют

Твои невинные грехи.

А.Блок

Ведь молодость, как утро воскресенья,

Как отблеск счастия, как пьяное вино.

И пусть мечта, как шум и блеск весенний,

Ворвётся шумно в раскрытое окно.

Пусть моя, надломлена, увянет,

Хмельное солнце, поблекнув, догорит.

Настанет время и для покаянья,

Настанет время — душа заговорит.

Ещё не раз под тень епитрахили

Забьётся совесть и заблестит слезой,

Горячий лоб ещё коснётся пыли,

И тронут губы оправу образов.

Настанет хмель последнего экстаза,

И в полумраке, не плача ни о чём,

У тёмных позолот иконостаса

Проснётся совесть и загорит свечой.

24/ XI, 1923

«Коснувшись головой дверного косяка…»

Коснувшись головой дверного косяка,

Я вглядываюсь в бледный вечер.

Под тёплой шерстью серого платка

Неровно вздрагивают плечи.

Седая темнота на низких облаках

Размерней дышит и тревожней.

Глухая дрожь в опущенных руках

Напоминает о возможном.

И этот вечер странно бледен и могуч,

А там, на каменной дороге,

Играет с облаков скользнувший луч

И поднимается тревога…

Собачий лай разносится в тиши,

Бледнее свет на красной крыше,

И тихие слова раскрывшейся души

Всё безнадёжнее и тише.

25/ XI, 1923

Портрет («Ревматизмом согнутые пальцы…»)

Ревматизмом согнутые пальцы,

В омертвелом взоре — пустота,

Сжатых губ, уставших улыбаться,

Тонкая, упрямая черта.

Над бровями старческие складки

И волос спадающая прядь:

Роковые, страшные загадки

Всё равно теперь не разгадать.

Как на дне глубокого колодца,

Холодно, и сыро, и темно.

Временами мелкий дождик бьётся

В тёмное, немытое окно.

Прежних слов, что струнами звучали,

Бодрости и веры больше нет.

За угрюмо сжатыми плечами

Пустота в туман ушедших лет.

Мыслей не распутанных обрезки,

Холод незаполненных страниц.

Пустота и жуткость в тусклом блеске

За вуалью спутанных ресниц.

Некрасиво стянутое платье,

Под глазами след недавних слёз,

Странный блеск играющих в закате,