Золотые миры - [34]

Ведь ум и сердце знают, что всегда

Стремится к равновесию природа.

Что нет обид и прихотей судьбы,

Несчастных нет, неравной нет борьбы,

И яркий день возьмут ночные тени,

Что смех всегда теряется в слезах,

Что жизнь и смерть — две чаши на весах,

И вечность будет примиреньем!

1/ X, 1923

«Я слышу, как во мне звучит струна…»

Я слышу, как во мне звучит струна

И сердце ждёт, готовое раскрыться.

Легла печаль на сонные ресницы,

Зловеще затихает тишина.

Я жду. Пусть даль туманна и темна,

Недаром сердце стало чаще биться,

Недаром мыслей белые страницы

Неясные покрыли письмена.

Дыханье всё беззвучней и короче,

Я слышу, как растёт могучий звук.

Час настаёт, мне всё его пророчит:

Бесцельный взгляд и холод сжатых рук,

И сердца, кинутого в омут ночи,

Учащенный и беспокойный стук.

3/ X, 1923

Кэр-Ис (бретонская легенда)

В седой Арморике, где вещий океан

Шумит, как отдалённый гул сраженья,

Где утром зарываются в туман

Валы старинных укреплений,

Где чайки грустно стонут над водой,

И в море паруса скользят без счёта, —

Там город был, великий, как герой,

Увенчанный победой и почётом.

У ног Кэр-Иса, у высоких стен,

Шумел прибой волны, игривой.

Был стар годами, дряхл и сед

Король Граллон благочестивый.

Был другом короля великий Гвенноле,

Святой посланник Ватикана,

Им первый монастырь основан на скале,

Над ликом бога-океана.

И в скудной позолоте солнечных лучей

Страна цвела, как день весенний,

Под символом креста и рыцарских мечей,

Под шум пиров и шум сражений.

От океана город отделял

Большой канал, обложенный камнями,

И потайная дверь вела в канал

Из замка тайными путями.

Бог-океан, свирепый, как гроза,

Ревел и ждал за потаённой дверью —

Так в клетке хищные томятся звери,

Вращая беспокойные глаза.

Тяжёлые ключи Граллон носил

На шее, вместе с золотым распятьем.

И годы шли. И был весёлый пир.

Король сидел в парадном платье.

Пел трубадур об избранной своей,

Старались превзойти себя жонглёры,

О славных подвигах и о святой земле

Шумели боевые разговоры.

Когда же перестал звенеть бокал,

И позабылась бранная тревога,

С спокойной совестью и с твёрдой верой в Бога

Граллон усталый задремал.

Играли три весёлые луча

На красной мантии, в счастливой неге,

И кудри белые струились по плечам,

Белее утреннего снега.

Он спал. К нему неслышно подошла

Вся в белом женщина и обняла за шею,

И с шеи цепь тяжёлую сняла

И ключ заветный вместе с нею.

Коварная Дагю, единственная дочь,

Ушла на гулкий шум прибоя,

Чтобы впустить, когда наступит ночь,

Любовника в свои покои.

Того, чьи речи тихою струёй

Прозрачного ручья текли ей в уши,

Кому дала и волю, и покой,

И сделалась его рабой послушной.

Она открыла потайную дверь,

И океан, великий и воспетый,

Ворвался в город, будто дикий зверь,

Увенчанный последнею победой.

Кэр-Ис погиб. На дне глухих морей

Увял цветущий берег счастья,

И над пучиной старый Гвенноле

Шептал зловещие проклятья.

Один лесник видал, как дикий конь

В воде погибшего Граллона,

Могучий, как гроза, и быстрый, как огонь,

Промчался в ночь, в ночные стоны.

А там, где в брызгах пен чернеется утёс,

Там, на груди у бога-океана,

Коварная, красивая Моргана

Расчёсывает золото волос.

Она поёт, но голос мукой полн,

Звучит сиреной в тающем тумане,

И песня, будто плеск тяжёлых волн,

Грустна, протяжна и печальна.

Прошли столетья. И теперь в тоске

Рыбак, затерянный в глухой Бретани,

Остатки башни видит на песке

В часы отлива бога-океана.

Когда же над морями бури стонут,

Он слышит, безысходным страхом полн,

Глухие, колокольные трезвоны

В седой пучине разъярённых волн.

5/ X, 1923

Из дневника («Гремит и гулко прорезает ночь…»)

Гремит и гулко прорезает ночь

И в облаках так медленно грохочет.

Как быть? Что делать? Чем теперь помочь,

Когда рассудок больше не поможет?

Тетрадь я раскрываю в тишине,

Но песенка весёлая пропета,

Да прежних слов уж и не надо мне,

Как и не надо прожитого лета.

По крыше слышен монотонный стук,

И бьётся дождь мне в тоненькие стены.

Весь вечер будет мучить этот звук,

Он никогда не станет колыбельной.

Дождя и ветра однозвучный шум,

Как будто гул седого океана.

О, как тоскливо в дождевом тумане!

Не слышно даже дум, заветных дум…

Пусть будет всё: усталость, нищета

Там, далеко, в загадочном Париже,

Ни этот шум, ни эта пустота,

Ни шум дождя на черепичной крыше!

Я вижу, как во мгле растёт тревога,

Я слышу дрожь до боли сжатых рук,

И бульканье воды у низкого порога —

Такой назойливый, по нервам бьющий звук.

7/ XI, 1923

«Всё отстанет, всё устанет, отойдёт…»

Всё отстанет, всё устанет, отойдёт…

Слышен тихий шёпот за стеной.

Шумный ветер ставни с петель рвёт,

Осень смотрит в тёмное окно.

И в мозгу сверлит, сверлит, сверлит,

Как назойливый и страшный винт,

Что отрава пьяная земли

Завлечёт в лукавый лабиринт.

Тот же шёпот, тот же ропот за стеной.

Сумрак и молчанье — у меня.

Прошлое закатом сожжено.

О, не тронь застывшего огня!

11/ XI, 1923

«Поднималась жгучая тревога…»

Не люблю только час пред закатом

А.Ахматова

Поднималась жгучая тревога

В золотой пыли.

Стук шагов по каменной дороге

Замирал вдали.

Не было ни счастья, ни утраты,

Пусто и легко.

Догорал скользящий луч заката

Где-то далеко.

Лился в душу острыми лучами

Звонко-красный час.

Что твердило новыми словами,

Было только раз.

День горит, он никому не нужен,

И его не жаль.