Золотой след - [22]

С тех пор по вечерам Бугрима перестал говорить о том, что уничтожит солнце. Но за ночь благодушие проходило, вновь к утру начинали ныть раны, и Бугрима вновь божился, что без победы не вернется. Он справлялся, не причалил ли к берегу корабль военачальников, кричал, что лучше жить в темном миру богатым и знаменитым, чем при солнце прозябать в нищете и в неизвестности.

Опять задумался Щавель. На следующее утро он приказал вынести Бугриму из шатра и посадить его под высоким деревом лицом к востоку.

Утро было прохладное, а небо мрачное. Но вдруг издалека, из-за бескрайнего тропического леса, прилетел первый солнечный луч. Полководец просиял:

— Что это так ласково прикоснулось к моим шрамам, как дыхание преданной женщины или рука младенца?

— Разве ты никогда не любовался восходом?

— Не тебе меня об этом спрашивать. По утрам мои трубачи трубят сбор войску, и я проверяю полки. Мне некогда любоваться восходом.

— Чем больше у человека дел, тем полезнее ему короткие передышки. Не затихла ли боль твоих ран?

— Затихла. Но ты мне скажи — когда появится само солнце?

— На пути к нам оно должно совершить много дел. Пробудить того, кто ещё не пробудился. Отогреть, кто за ночь продрог. Утешить оскорбленного и посулить счастье обманутому. Только совершив эти добрые дела, оно уже приходит ко всем людям, чтобы служить им.

Тут впервые Бугрима ничего не ответил.

С этого дня так и повелось: Бугрима, пока у него заживали раны, по утрам любовался восходом, а вечерами — закатом. Тих он стал и задумчив.

Теперь уже никто не помнит — сколько недель Бугрима залечивал свои раны и Щавель по утрам и вечерам выносил полководца к солнцу. Но настал такой день, когда флот причалил к берегу.

Прибежали гонцы и доложили своему полководцу, что пушку привезли на пяти кораблях.

— Царь вавилонский сказал, — пояснили гонцы, — что все равно скоро конец света и ему нет никакого дела, зачем Бугриме понадобилась такая страшная сила.

Бугрима выслушал гонцов и отпустил их, сказав, что свои распоряжения передаст им попозже.

Всю ночь не гас у шатра Бугримы костер. Полководец не пожелал никого видеть, сидел один у огня, ворошил угли и думал. А утром потребовал к себе Щавеля.

— Твоя взяла, Иван, — сказал он. — Не могу поднять руку на солнце, хотя, может, конец света и не за горами. Поэтому слушай меня внимательно. Приказываю тебе: выйдешь в море — потопи вавилонскую пушку.

— Значит, ты останешься здесь?

— Я умру здесь, — ответил Бугрима и на глазах Щавеля вонзил себе в грудь кинжал. Щавель кинулся к полководцу, чтоб спасти его, но тот уже был мертв…

Хоронили Бугриму с почестями, и все называли его победителем. Побеждает ведь не тот, кто непременно берет верх в сражении, а тот, кому удается спасти добро.

И ещё надо сказать, что вавилонскую пушку до сих пор водолазы не могут найти ни в одном море.

«Вот бы посмотреть на нее», — не раз говорил мне Егор Тимофеевич.

ПОЛЗУНЫ

Забарцы прошлого не таят. Лучше самим над собой посмеяться, чем недруги станут о тебе зубоскалить.

Этим летом я узнал ещё одну историю о председателе Гавриле. Событие не столь уж давнее, но молодежь его, конечно, не помнит, и даже слыхать-то о том не слыхали. А как старики начнут внукам рассказывать, — те плечами пожимают, не брехня ли? Оно и впрямь: мало что было, да быльем поросло. Хочешь, верь, хочешь, не верь.

Я поверил.

Гавриле не зря прозвище дали — Мучитель. Мучителем он и был. Подтвердил мне это и на сей раз зареченский дед Климка. Встретились мы с ним случайно. Сидел он на лавочке у своей избы, на майском солнце грелся, а я шел мимо, огурцы нес в бидоне, У Прасковьи Никифоровны разжился, — на всю Забару она славится своим солением, огурцы зиму в кадке постояли, а крепкие, будто на прошлой неделе солены.

Так вот, окликнул меня дед Климка, и я подошел. Сразу догадался, что ему надо. Угостил «Беломором» (до сей поры не курю сигарет) и подсел передохнуть. Тут пацаны босоногие по дороге пронеслись, пыль подняли. От этой пыли и пошел наш разговор.

— Гляди-кося, как вервка, за ребятней протянулась пыль-то, — сказал дед Климка.

Он, должно быть, плохо видел. Пыль быстро расползлась и на веревку не походила, но я промолчал.

— Я чего, промежду прочим вспомнил, слышь, — продолжал дед Климка. Аннушка, внучка, сегодня меня спросила, почему забарскую Авдотью Ползунихой прозвали? Ну, я ей рассказал историю, что не вдову Авдотью, а бабку её так прозвали. Знаешь, поди?

Никакой истории про Авдотьину бабку я не знал.

— Тогда слушай… Пересядь по правую руку, чтоб лучше мне слыхать тебя.

Я вспомнил, что дед Климка с войны вернулся контуженный, с той поры глух на левое ухо. Старость добавила ему худобу, зрением ослаб, только борода окрепла, как у Льва Толстого теперь.

— Так вот, опять же, с пыли все началось у бабки Авдотьи.

— Значит, и бабку Авдотьей звали?

— Да, вот так. Дед Беляй, дружок мой, шутит — на Авдотьях мир держится.

— Философ дед Беляй.

— Погоди, не сбивай меня. Та Авдотья, значит, тоже рано овдовела, — уж как так, где погиб муженек — не знаю. Говорят, в банду ушел, только и соврать могут. А троих на свет произвел. Расти, баба. И недоимку отдавай, молоко-яйца неси в канцелярию, даром, что овдовела… Ладно, не о том у нас разговор. Как Ползунихой-то стала, слушай. Смеяться ли, плакать. Идет она однажды по селу, карапуз у неё на руках, самый махонький, соску сосет. И надо же, сплюнул ту соску и загорлопанил, — в аккурат напротив гаврилиной конторы, будто наворожил кто. Осерчала Авдотья, сняла пацана с рук, шлепнула, ищи, говорит. А потом и сама на четвереньки встала, найти надо, иначе не затихнет сосунок. Ищет, ищет она, пыль подняв. А тем временем, Гаврила у окна стоял. Вот какая хреновина. Говорят, любил председатель глядеть, кто идет, чтоб кланялись ему. Вот видит он Авдотью на четвереньках и спрашивает писаря: — «Ну-ка, глянь, помощничек, отчего это Авдотья там ползает?»