Фаэтон

Летчик, высунувшись из своей кабины, крикнул Ефрему, который последним подходил к трапу самолета:

— Эй, слышь-ка, товарищ!.. Прости, не знаю, как тебя звать.

Ефрем остановился и, придерживая рукой повязку на голове, посмотрел снизу на летчика:

— Ну чего тебе?

— А вот чего: вылезайте все! Не возьму я вас. Не могу.

— Это как понять?

— А так и понимай — не могу… Мотор барахлит. Так что ждите — пришлют другую машину.

— Скоро?

— Покуда девчонку свою найдешь, думаю, управимся.

— Какую еще девчонку? У нас все в сборе.

— Не все. Девчонки нету. Покуда ты голову свою перевязывал, девчонку у вас увели.

— Асю?!

Вверху на трапе стоял Маратик и испуганно смотрел вниз.

— Маратик, — крикнул Ефрем, — где Ася?

— Не знаю, дядя Ефрем. Нет ее.

— Как нет?! — Ефрем снова перевел взгляд на пилота. Тот кивнул головой — нет, мол. Но Ефрем не верил. Он крикнул Маратику: — А ну-ка зови Петровну!

Людмила Петровна появилась на верхней площадке трапа. Она плакала, и Ефрему теперь не надо было ничего объяснять. Он понял наконец, что это правда, — Аси нет.

Ефрем вскипел.

— Елки зеленые! Театр мне тут устроили… А ну-ка выходи из самолета! Все! Скрывать вздумали?..

Пилот рассмеялся:

— Плохой из тебя командир, я гляжу. Растерял команду.

Между тем друзья Ефрема спустились по трапу вниз. Первым сбежал шустрый Маратик, за ним его тетка Людмила Петровна, ее глаза были красны от слез. И последним сошел на траву директор магазина «Детский мир» Ростислав Утяев, — бледный, с растерянной улыбкой на лице, он озирался по сторонам, мечтая, наверно, увидеть вдали Асю.

— Ну, — сказал Ефрем, оглядев всех, — где и когда это случилось? Только без слез давайте мне.

Людмила Петровна, силясь что-то сказать, достала из кармана записку и протянула ее Ефрему.

— Что это? — Сощурившись, Ефрем стал рассматривать записку. Он был не дюже какой грамотей, писем, как пришел с Отечественной войны, никому не писал и ни от кого не получал по той причине, что безвыездно жил в своей Забаре. Вот только этим летом в первый раз колхоз послал его на отдых в южный санаторий, а тут он и вовсе влип в такую историю, что не только писать, читать разучишься. — «Дорогие друзья, — медленно, растягивая слова, читал Ефрем. — Прощайте… Я остаюсь… Так надо… Целую вас всех… Ася… Так надо».

Людмила Петровна, не сдержавшись, опять заплакала, тряслись ее плечи.

— Ироды… Ироды проклятые…

Ефрем все наконец понял. Ни слова не сказав, он протянул записку обратно Людмиле Петровне, потом, передумав, сложил листок пополам и сунул себе в карман.

Как это сам он не заметил, что первоклашки нет? Оглянулся, глядит — все рядом стоят. Пилот заторопил: «Скорее! Скорее!» Вот в суматохе и выскочило из головы, что Аси не видно. Когда шел к самолету, он подумал: слава богу, кончилась фантастика — и для детей, и для взрослых. А выходит, не кончилась.

Как в старой-престарой сказке: Асю похитили междуреченские бандиты, какие-то горе-волшебники голубой пустыни, да и все тут. Зацапали гады девчонку. Раз так, надо вызволять.

— Как говорится… э-э-э, — произнес в растерянности Утяев, продолжая оглядываться по сторонам. Но ничего другого в голову не приходило.

Тут вдруг послышался веселый голос из самолета, словно ничего не случилось, так и должно быть, что люди остаются в безжизненной степи и пропала девочка.

— Эй, мужики! Оттащите трап!

Ефрем и Утяев переглянулись и стали оттаскивать трап.

Самолет зачихал, вздрогнул всем телом, засвистел пропеллер, и ветром погнало в степь сухую траву. Белое чудовище на двух колесах стало медленно разворачиваться, клюнуло носом, повернулось хвостом к людям и покатилось с грохотом и ревом по ровной дороге.

Маратик в испуге прижался к Людмиле Петровне. Все молча наблюдали, как самолет судорожно поднимался в небо, по которому плыли непривычные для глаза голубые облака.

Утяев вздохнул.

— Как говорится… з-э-э… Опять эти голубые облака.

— Вот напасть! — вырвалось у Людмилы Петровны. С головы у нее ветром чуть не сорвало платок.

— Будет вам охать, — сказал Ефрем. Он достал из кармана кисет с табаком и присел на трап.

Странно выглядел в степи этот белый шкаф с перегородками — трап. Кругом — ни постройки, голо и одна чудная лестница на колесиках. Будто назло людям, вот, дескать, могли домой улететь, а не удалось, кусайте теперь свои локти.

Ефрем курил редко, только когда требовалось хорошенько подумать. Скрутит по военной привычке козью ножку, дымит и размышляет.

Впереди широкой полосой тянулся уже знакомый густой лозняк. С него-то и начинаются чудеса. За лозняком — голубая пустыня. Почему голубая, кто ее знает. Так Ася назвала, когда подлетали. Может, оттого, что облака над пустыней голубые, а не белые. Это и в самом деле чудо. Только в остальном степь как степь. Солнца, правда, нет — что днем, что ночью вроде сумерек, седая мгла. Еще чудо — летают в степи белохвостые вороны. Но главное чудо здесь в том, что лозняк этот самый вроде как живой: сюда, в Пустыню, пропустила человека, а обратно — не надейся. Буря поднимается, и лоза, как шомполами, стегать начнет, если даже на шаг перейдешь границу.

Утяев, немного помолчав, сказал: