— Большой, слышь, знаток человеческой слабости был Гаврила, хотя и сука последняя. — Так заключил свой рассказ дед Климка, глядя на меня в тот момент уже посоловевшими глазами.
Помолчал, а потом добавил, разглаживая свою толстовскую бороду ладонью:
— Я чего тебе посоветую, милый. Изучи-ка ты ложбинку перед конторой. Конечное дело, травой нынче заросла, не ползают уж. А ты проползи. Знаешь, зачем? А затем, чтоб мысль тебе в голову пришла полезная.
— Какая же это? — спросил я.
— Как тут угадаешь. Только я тебе вопрос задам. В том ли позор, что ты унизился одним разом, или в том, что повторил свою дурость? Покумекай.
Я засмеялся.
— Чего же тут кумекать, дед Климка? Ясное дело.
— Нет, милый, возражение имею. В нашей роте 82-го отдельного пехотного полка, где я служил, один мой дружок, балагур вроде Алешки Гурина, говаривал частенько: дело ясное, что дело темное. Пойми намек.
Но я понять не мог. Хотя…
Редко кто теперь уже рассказывает про эту войну, давняя история. Но она стоит того, чтоб не забывалась. Может, конечно, такого больше не повторится, но — как знать. Марья Васильевна однажды заметила — живут люди, будто по кругу ходят.
От нее, между прочим, от Марьи Васильевны я впервые и услыхал про эту забарскую междоусобицу. Только мы поснедали, топилась печь. Помог я хозяйке два чугуна мелкой бульбы намыть для поросят, поставили в печь вариться. Пошевелила кочергой Марья Васильевна в печи угли и вдруг говорит:
— Эко мерещится, надо же. Будто ожили чугуны. Толстопузые, прямо тебе Харитон и Чуй. Вот уж глупость-то.
Я поинтересовался — кто такие Харитон и Чуй?
Марья Васильевна рукой махнула:
— Дед Беляй давеча задурил мне голову. Сама-то я мало чего помню. Девчонкой от бабки своей слыхала, да забылося.
Марья Васильевна все-таки добавила одну подробность: пушка в вирах затонула. А потом и про пожар вспомнила, глядя на огонь в печи.
— Говорят, страшно сказать какой пожар.
— Почему, однако, война называется конопляная?
— Так как же. Из-за виров началась, в которые у нас коноплю мочат по сию пору. Из-за виров, милый. Смеяться станешь, а вражда великая у Забары с Заречьем.
На этом все познания Марьи Васильевны о конопляной войне закончились. Мне ничего не оставалось, как идти к деду Беляю за подробностями.
На другой день подгадал, когда старик возвращается с дежурства, и пошел в гости.
Дед Беляй, услыхав мой вопрос, дымком от самокрутки поперхнулся.
— От чугунов, говоришь, Марье померещилось? Ну и ну. У баб завсегда мозги набекрень. Говорил я ей — Чуй был толст, верно, пузатый. А Харитон, наш забарский староста — жердь, какой там чугун.
Я не понял: выходит, старик в ту пору уже на свете был?
— Ты что, смеешься, парень? От деда моего память идет, от деда.
— А деду твоему кто рассказывал?
— А деду моему Савелию Даниловичу, царствие ему небесное, не надо было рассказывать, потому как он сам помогал Харитону пушку на черный луг выкатывать. Заметь себе это и слушай дальше. Не перебивай, а то я и замолчать могу.
Обидчивый народ эти старики, что дед Беляй, что дед Климка. Я извинился. Главное, что меня теперь интересовало — откуда пушка у сельского старосты могла быть?
Но дед Беляй, опытный рассказчик, издалека начал:
— Видишь ли, вирок-то у моста глубоченный. Сам замерял дно, веревки не хватало. А в глубокий вир побросай конопляные снопы, вытащишь ли обратно? Сколько труда потребуется.
Этот факт я никак не мог связать с пушкой. Но молча терпел, ждал новых подробностей.
— Сказать по правде, — продолжал дед Беляй, — Вражда давняя у Харитона с Чуем шла. Сам посуди: Харитон — только что в Забаре голова, а Чуй — богач на всю округу, в городе Брянске дом у него, и Заречью хозяин. Барин да и только, хотя купеческого сословия.
— Пусть так, — не выдержал я, — да только неслыханное это дело деревенский конфликт пушками разрешать. Глупость.
— А всякая война, парень, глупость, что большая, что малая. На двух одна лошадь — за лошадь воевать будут. На двух одна фабрика — за фабрику воевать будут. А иной раз и вовсе не поймешь — за что головы кладут. За коммунизм? А народ о том спросили — хотит он воевать?
Я понял, не может дед Беляй без философии рассказывать, и больше не провоцировал его на монологи.
С чего же началась свара у Чуя с Харитоном?
Однажды они на мосту встретились. Харитон по Зарядью спустился, а Чуй вроде как поджидал старосту. Чуй и говорит:
— Вот что, Харитоша. Урожай конопли нынче велик, так что все виры займу. А ты копай новые, топких лугов много. Ежели что нужно, подмогу.
Харитон на это молча показал кукиш. Чуй аж подпрыгнул от Харитоновой наглости.
— Это как понимать?
— А так и понимай — половина виров моя.
— Не бывать этому, Харитоша. Давай миром решать.
Но Харитон уперся.
— Займешь все виры, повыкидываю снопы. Я для народа стараюсь, а ты для своего кармано…
Как рассказывал потом Савелий Данилович, и дед Беляй сам это слыхал, Чуй обозвал Харитона — брехлом, а Харитон Чуя — вонючим боровом. Сцепились словом.
Конечно, поделить виры миром можно было бы, — так думал дед Беляй. Но закипела ярость у людей.
Дело в том, что у Харитона пушка хранилась в старом овине. В Забаре никто про это не знал, один пономарь пронюхал, но за бутыль самогонки поклялся, что никому на свете не скажет, даже попу с попадьей. Видать, однако, проболтался. Чуй о пушке пронюхал и тоже тайно, ночью из Брянска привез гаубицу и закатил в свой сарай. Вооружились, словом, враги.
