Золотой кол - [5]

— Не плачь, сынок. Крепись. В этой жизни счастливы крепкие…

Мать Кербез попробовала ободрить старушку, но та только грустно улыбнулась:

— На все воля божья. Я свой век отжила… Сына жаль. Хорошо, хоть повидать напоследок успела. И невесты я ему подходящей не смогла найти… Пригляди за ним. Не обижайте его…

Прошло несколько дней, и Кулжабек остался совсем один в стареньком доме. Родственников у него не было.

По утрам мать из жалости посылала Кербез к нему: «Сходи корову подои. Жалко парня, хворый ведь он. Говорят, таким молоко кипяченое надо пить. Подои, процеди, а вскипятить, я думаю, он и сам сумеет».

Корова у Кулжабека была хорошая, смирная. Кербез приходила рано утром, доила корову, процеживала молоко и уходила, повесив ведро с молоком на крючок у двери. Но вскоре Кулжабек начал вставать до прихода девушки. Он приводил стреноженного на ночь коня, седлал его, посматривая печально на Кербез…

То ли ранней весной это было, то ли осенью поздней? Да, кажется, стояла осень. Несколько дней подряд моросил дождь, а потом аил затопил густой туман. В то утро Кербез, как обычно, подоила корову и собралась уходить, когда Кулжабек вдруг сказал: «Вчера я не смог растопить печь…» — «И молока, значит, не попил?» — спросила Кербез. «Нет», — ответил Кулжабек. Кербез набрала в сарае сухого хвороста, разожгла печь, вскипятила молоко. «Видно, не сумел сырые дрова разжечь, да так и уснул голодный», — с жалостью подумала она, глядя на исхудалое лицо парня, отросшую бороденку. В глазах Кулжабека поблескивали слезы. Чувствуя, как сжалось сердце, Кербез отвела взгляд в сторону.

— Кербез… — неожиданно заговорил Кулжабек. — Видно, на роду мне написано — быть несчастным… Все надо мной смеются. Ведь я даже косу не умею держать… Мало того, еще и хромой, да и кашляю на каждом шагу. Кому я нужен такой?..

— Что я могу знать?.. — Кербез пожала плечами. — Не знаю…

— Не знаешь. И я тоже не знаю. Ничего не знаю. Как косить — не знаю. Как лечить овец — не знаю. Как жить — не знаю! Поэтому знающие и смеются… Но откуда мне знать это?! Проклятая война!.. Почему из тысяч солдат выжил именно я? Ведь такие ребята погибли! Лучше бы я… — Кулжабек горько вздохнул, опустил голову. Пальцы его с силой мяли узду. Кербез долила в бурлящий котел с молоком ковш воды, потом сняла котел с огня, остудила молоко и, налив в чашку, поставила около Кулжабека. Почувствовав запах молока, он обернулся. По небритой щеке парня катилась одинокая слезинка…

Вечером, возвращаясь с работы, Кербез неожиданно увидела на краю табачного поля Кулжабека, стоящего у своего коня. Гнедой, с ввалившимся животом, резко выступающими ребрами, жадно щипал молоденькую травку. А сам Кулжабек, не отрываясь, смотрел на запад, где еще видны были багровые отблески закатившегося за горизонт солнца. «Пришел коня на ночь стреножить, — подумала Кербез. — Наверно, война вспомнилась, друзья, которые остались там?» Она почувствовала, что с ней творится что-то странное. Ей вдруг стало до боли жаль Кулжабека, захотелось подойти к нему, заговорить с ним… Приглядевшись, Кербез заметила неумело пришитую заплату на гимнастерке Кулжабека.

«Чего это я на него так уставилась? — опомнилась вдруг она. — Разве он мне ровня? Ведь я всегда мечтала выйти замуж за красивого, ладного парня и чтобы он был инженером или учителем. Мечтала ездить с ним в город, в театр, гулять по залитым светом улицам и площадям… А чем плох Кулжабек? За что все смеются над ним? Ведь он никому не делает плохого. Одно — тихий слишком… Да если подумать — разве найдется муж лучше, чем Кулжабек?»

* * *

Воспоминания Кербез вспугнул слабый голос Тунук:

— Девочки, замучила я вас, наверно. Мне уже лучше стало, не болит ничего. Может, не будем беспокоить людей среди ночи, поедем обратно? — предложила она.

— О, нет! — испуганно возразила Уулча. — Мало ли что может случиться!

— Какое там беспокойство! Доедем! — решительно поддержала ее Кербез.

— Да и я не из тех, кто поворачивают на полпути! — пошутил Карагул. — Лучше поговорим о чем-нибудь? Вроде раньше бабы любили поболтать?

— А что ты сам молчишь как сыч! Начинай давай! — сказала Уулча.

— Уулча верно говорит. Давай, Карагул, расскажи что-нибудь интересное. Пусть дорога станет короче, — попросила Тунук. — Вот и луна уже выглянула.

В мягком лунном свете чернели горы, таинственно блестела река. Карагул огляделся по сторонам и вдруг намеренно громко откашлялся и басом запел:

Ты будто купалась в лунном свете,

Так ты чиста и бела.

С тобою зима мне кажется летом,

О моя Уулча!..

— Вот ведь негодник! До сих пор своих песен не забыл! — притворно рассердилась Уулча и шлепнула мужа ладонью по спине.

— Молодец, Карагул! — Тунук звонко рассмеялась.

— Помню, ты эту песню в то лето постоянно пел, да? — спросила Кербез. — На сенокосе…

— Именно! — подтвердил Карагул. — Ведь тогда весь мир для меня не стоил одного ноготка Уулчи! И чтобы понравиться ей, я каждый день упрашивал бедную маму стирать мою единственную белую рубашку, сдувал каждую пылинку с ак-калпака[3], ежедневно смазывал козьим жиром сапоги… Помню, приделал кисточки к сбруе коня, на рукояти камчи узоры вырезал, ай-ай-ай… и все ради вот нее…