Золотой кол - [4]

Во время обеденного перерыва Кербез вдруг почувствовала, что руки ее словно окаменели, перестали повиноваться ей, онемела поясница да и ноги. Уулча и Тунук тоже бессильно лежали на траве, пряча голову под крохотной тенью, которую отбрасывал чапан, накинутый на поставленную вертикально косу.

Балбан-апа что-то оживленно рассказывала сидевшим рядом с нею женщинам.

Кербез прислушалась:

— Тогда советская власть только установилась, — вспоминала Балбан-апа. — Свобода, женщинам равные права… Помню, на празднике это было. Кажется, Первомай отмечали. И его решили два аила — наш и соседний — вместе провести. Скачки устроили, козлодрание, эниш — борьбу на конях. А потом кто-то предложил устроить для шутки женский эниш. А у соседей была в аиле одна здоровущая баба, раза в два толще меня! Они посадили ее на коня и выпустили на круг. Наши как увидели ее, сразу приуныли. Потом все же стали меня уговаривать, — я-то тоже не хиленькая, — давай, мол, защити честь аила, некому, кроме тебя… Дали мне жеребца гнедого. Сильный, горячий конь был. Седло с двойными подпругами. Господи, молю, не дай опозориться перед всеми… Решилась я таки, села на жеребца, и тут кто-то как вытянет гнедого моего плетью, так он и понесся навстречу той толстухе… А у нее, оказывается, только вид был грозный. Схватила я ее за локоть, скрутила, потащила, вижу — поддается! Пришпорила я гнедого, он как рванется — толстуха-то и бухнулась на землю! Народ тут такой крик поднял — уши заложило!..

…После обеда женщины опять взялись за косы. Войдя в азарт, они прокосили дотемна и, неожиданно для самих себя, скосили изрядный клин.

— Нам-то ничего, у нас кости давно затвердели. Девчат жалко. Надо было их пораньше отпустить. За день-то все равно всего не скосишь. А девчата нам еще пригодятся, — укорила Балбан-апа бригадира.

— Пусть привыкают. Ничего с ними не сделается, — отмахнулся Бокон. — Люди вон на фронте кровь проливают!

— Э, что об этом говорить. Если бы не война, разве пришлось бы женщинам косить! Но ты-то ведь не зря здесь бригадиром числишься, должен понимать: не окрепли они еще… — не согласилась с ним Балбан-апа.

Не чувствуя под собой ног от усталости, Кербез с трудом добралась до дома, открыла дверь: в передней мать варила в котле атала — жиденькую болтушку из муки и кислого молока, разбавленного водой. Она оглянулась на скрип двери, радостно улыбнулась:

— Пришла, доченька! Как, управилась с косой-то?

— Кое-как…

Мать торопливо развязала узелок на платке, протянула дочери конвертик:

— От отца письмо, прочти.

Крупный отцовский почерк. Расспросы об аиле, о родственниках в начале письма, потом отец писал, что работает в лесу, строит железную дорогу. «Как поживаете? Я часто вижу вас во сне. Кербез, дочурка, жаль, что ты не смогла продолжить учебу. Не унывай, работай вместе со всеми…»

Слушая письмо, мать плакала, всхлипывая, как маленький ребенок. А Кербез, прочитав письмо, обрадовалась так, будто наяву увидела отца. «Чего мать рыдает? — не понимала она. — Ведь не один отец там. Все пожилые мужчины аила ушли на трудовой фронт. Вернутся же…»

Мать забрала конвертик обратно, бережно положила в спрятанный за зеркалом узелок с письмами.

Попив аталы, они легли спать, но сон почему-то не шел.

— Айым сильно захворала, — заговорила мать. — Хорошо хоть сын вовремя с выпасов приехал. Он-то тоже на фронте покалечился… Старушка едва жива, а увидела Кулжабека — обрадовалась до слез, все спрашивала, мол, не болеешь ли, лучше ли стало… Мать — она всегда мать…

— Мама, а Кулжабек, оказывается, косить не умеет, — заметила Кербез. — Дед Шамыр так ругал его при всех, совсем опозорил. А парень-то еле ходит, кашляет все время…

— Что поделаешь. Ворона, сказывают, говорила вороненку: «Не то плохо, что ешь дерьмо, а то плохо, что нет его».

* * *

— Ты что все ворочаешься, Кербез? — спросил Карагул.

— Да спокойно я сижу.

— А ты не сиди спокойно, лучше Тунук укутай! — вмешалась Уулча.

— Не надо, мне и так хорошо, — слабо запротестовала Тунук.

— Ее от этого не убудет! — сказала Уулча. — Дома день-деньской суетится, минуты покоя не знает. Муженек-то у нее травинки сам не переломит!

— Чего ты к моему мужу прицепилась? — рассердилась Кербез. — Может, тебе мало одного Карагула? Так забирай моего, ради бога! За так отдам!

— Ты смотри — обиделась! — притворно удивилась Уулча. — Не нужен мне твой муж. Зачем мне лишняя забота? Хоть на себе носи своего Кулжабека! Ведь я тебя жалеючи говорю! И чем только он тебя прельстил?

Тунук и Карагул рассмеялись. Невольно улыбнулась и Кербез.

«От Уулчи не отделаешься, — без обиды подумала она о подруге. — Ей только дай повод позубоскалить… А Кулжабек мой хоть и не такой шустрый, как другие мужья, но что ему по силам — всегда сделает, и никому вреда от него нет, плохого слова никому не скажет. Да и любим мы друг друга, но не кричать же об этом… Уулча и сама все понимает, просто не может без того, чтобы не подколоть меня…»

* * *

Когда мать Кербез зашла проведать на следующий день Айым, то увидела у изголовья больной плачущего Кулжабека. Стыдясь вошедшей, парень торопливо вытер слезы.

Больная, увидев соседку, прошептала слабым голосом: