Золотой кол - [6]

— Аа! Теперь, значит, не нравлюсь? — обиженным голосом спросила Уулча. — Зря я тебя тогда пожалела. А если бы не согласилась пойти за тебя, что бы ты сделал?

— Украл бы.

— Чего ж ты сразу не украл?! Все время к нам в обед приходил отдыхать.

— Ой, сдаюсь, сдаюсь…

— А что тебе остается делать? Ведь ты мог и там, где косил, отдыхать? Обед у тебя был с собой. Пообедал бы с дедом Мамышом, отдохнул.

— Да ведь дед сам меня отправлял, — признался Карагул. — Иди, мол, в шалаш. С девчатами, молодухами поболтаешь. У них языки острые — враз просвежишься. А я пока косы отобью. Пока, мол, ты вернешься, и кони заодно отдохнут.

— Выходит, сам бы ты не приходил? — насмешливо спросила Уулча.

— Приходил бы… — сокрушенно вздохнул Карагул. — А дед просто заметил, что я все глаза на тебя проглядел. Помню, говорит раз: «Эх, парень, вижу, ты коней придерживаешь. Хочешь, чтобы девчата нас нагнали? Надо же и их пожалеть. Разве женщины косили когда-нибудь? Нужда заставляет. А когда такие старики, как я, да хромые, как ты, на сенокосилке работали?.. Лучше давай почище косить, огрехов не оставлять, чтобы они, бедняжки, поменьше уставали. А с ними и в обед наговоришься…» Подумал я, вижу — в самом деле верно дед говорит. Стал коней погонять, чтобы побольше скосить. И то тебя вижу перед собой, то кажется, что с фашистами сражаюсь, и, хотя они окружили меня со всех сторон, всех до единого под корень срезаю. Сенокосилка трещит, кони уже взмылены, а я ничего не замечаю, кроме падающей травы, будто хочу скосить до конца саму войну… Потом слышу вдруг голос деда Мамыша: «Сынок, обед уже. Надо перекур сделать. Да и девчата небось заждались…»

— Уулча тоже чем ближе к обеду, тем усердней работала, — вставила Кербез. — Я только диву давалась: откуда у нее силы берутся?

— Я ж его прихода ждала… — призналась Уулча. — Он же меня так со свадьбой торопил! А я думаю: «Выйду замуж — кто будет матери помогать?» Братик, сестренки совсем еще маленькими были. Отец в армии… А этот торопит и торопит! Сказала я матери, а она: «Сама решай, доченька. Карагул парень хороший, работящий. Что я могу еще сказать?.. Лишь бы вы друг друга любили да уважали. Но все же напиши сначала пару слов отцу». А я, перед тем как отцу написать, решила Карагула испытать. «Мать не соглашается, — говорю. — Как мы будем жить, мол, без тебя. Сказала, что если любит, пусть живет с нами. Родители у него молодые, крепкие, без его помощи проживут». Вижу — погрустнел он сразу после моих слов.

— Еще бы не погрустнеть! — воскликнул Карагул. — Аж сердце вздрогнуло, как услышал! «Что ж это — примаком, выходит, буду?! А что отец с матерью скажут? Что люди говорить будут? Опозорюсь. Скажут — ради бабы примаком стал, живых родителей бросил», — думаю. Потом все-таки решился. Отец мой табунщиком работал. Мать еще молодая была. А у них все мал мала меньше. Как они будут жить без Уулчи? И решил: «Пойду в примаки. Умные люди поймут, а глупые… а на глупых не обижаются!»

— Я так обрадовалась, когда он согласился! — перебила мужа Уулча. — Сердце чуть из груди не выскочило! Домой как на крыльях прилетела. Села сразу письмо отцу писать. Скоро ответ пришел. Отец у нас был неграмотный, видно, какого-то парня-киргиза попросил ответ написать. «Спасибо, доченька, что написала. Карагул — парень хороший. В общем, решайте сами». А в конце письма тот джигит-солдат, который письмо писал, добавил: «Будьте счастливы, молодые! Эх, увидеть бы тебя, земля родная!» — и написал свое имя и фамилию.

— А мы как обрадовались! — оживилась Тунук. — А помнишь, как все отговаривали Карагула праздновать свадьбу, мол, не время, потом отметишь? А он все-таки настоял на своем. И на свадьбе даже бузу[4] пили!

— До сих пор помню, как ты пела тогда, — сказала грустно Уулча. — В голове шумело от бузы, но твоя песня заставила меня протрезветь. Ты пела тихо, будто радуясь и в то же время горюя о чем-то. Все вдруг замолчали и задумались, слушая твою песню… И почему-то мне вспомнился Нур-агай. Как он нравился нам всем! И хотя он учил нас, мы смотрели на него совсем не как на учителя. А он и виду не подавал. У него была чистая душа. Вот только при виде тебя он становился каким-то другим, радостно улыбался, и в классе вдруг делалось светло-светло…

— Помню, я подарила вам тогда платочек, — сказала Тунук. — Дня три его вышивала. Нечего было больше подарить…

— Этот платочек мы до сих пор храним! — заметил Карагул. — Я иногда вытаскиваю его из сундука, смотрю на него, вспоминаю и… грущу. Тут Уулча начинает, естественно, кричать. Чего ты, мол, Карагул, старье нюхаешь или совсем в детство впал? Лучше бы, мол, по хозяйству помог. А я в ответ ей говорю, дескать, ты не моложе этого старья! Тут уж она по-настоящему начинает злиться! — лукаво улыбнулся Карагул.

— Вот болтун! — Уулча невольно рассмеялась. — Честно говоря, я тоже люблю твой платочек. Часто, когда дома нет никого, вытащу его из сундука и смотрю, вспоминаю, думаю о том, что было, что могло быть… Когда ты пела на нашей свадьбе, мне реветь хотелось. Сижу, губы трясутся… Скажи, Тунук, ты ведь тогда о нем, о Нуре, пела?..