Золотое колесо - [33]

Другие птицы, птицы гнева, взметнулись в воздух. Старушечье: «Я же к ней как к дочери!» с соседкиным: «Я же к ней как к матери!» — сцепились в воздухе, на лету. А наземная тень этой горней битвы выглядела так.

Женщина, готовясь к бою, должна взяться за бока. Обе женщины проделали это движение одновременно, хоть и независимо друг от друга. Еще раз подтвердилась народная мудрость, которая гласит, что джигиты, желающие дружить, должны жить в достаточном отдалении друг от друга, чтобы их жены, сдуру перепутав своих птиц, не поссорились и не перессорили своих джигитов. Но джигиты на то и джигиты, чтобы даже в таких случаях не воевать со своими женами, потому что на любую женщину достаточно цыкнуть, и она замолчит. Замолчит, правда, пока ты отвернешься, чтобы придумать способ устранить причину ссоры женщин, кляня их характер. Старик и Платон сразу сделали то, что необходимо сделать в этом случае: цыкнули на своих женщин, заставив их замолкнуть. Старик вернулся в дом, остальное доверив молодым. А молодые, то есть Кесоу и, увы, Платон, как раз выгоняли запряженную арбу. Они задумались. И, как бывает в драматургии что жизни, что театра, разрешение принесло подоспевшее к событию другое действующее лицо. Это был проезжавший мимо верхом бригадир. Поинтересовавшись причиной молчания (именно молчания, потому что, остановив женщин, сами мужчины как раз замерли и думали) и узнав, в чем дело, бригадир сообщил, что на трассе голосовал, пытаясь уехать, юный мингрел с собакой и как раз с двумя индейками. Молчащие женщины кинулись к собакам, но собаки были на месте.

А мужчины с сердцами, разрываемыми огорчением и злостью, поспешили к трассе. Платон и Кесоу шли приближающейся к бегу походкой. Бригадир ехал, придерживая шаг лошади. Первым примчаться на место возмездия не было смысла.

Птичий вор как раз собирался с трофеем сесть в остановившийся автобус.

Три оглушительных свиста приказали автобусу не уезжать. Платон и Кесоу уже бежали, бригадир отпустил узду коня. Глаза их так и зыркали, зубы их так и клацали, хотя Могель не мог этого понять из-за автобуса.

Явно не везло Могелю по эту сторону трассы. Вот и теперь между ним и автобусом возникла лошадь. В следующий миг Могель был схвачен бригадиром за шиворот. Автобус ретировался, открывая другую сторону трассы. Крепкий бригадир, свесившись с седла, аж приподнял над землей ничего не понимающего Могеля. Но, приподнятый, парень был тут же вознагражден: через круп лошади он увидел на другой стороне дороги эту абхазку. Она что-то взволнованно объясняла Платону и Кесоу.

Конечно же, она объясняла, что птицы нашлись и парень ни при чем.

Платон и Кесоу, как и вчера, пришли ему на выручку. Они так прикрикнули на верзилу-бригадира, что тот не только выпустил жертву, но и сам, пяткой наддав в бок лошади, ускакал восвояси. А в следующую минуту Могель уже не мог понять, чем вызвано такое бурное проявление чувств у приятелей, с которыми он уже вроде бы прощался. Они обнимали, тискали его, хлопали по плечу.

То, что случилось уже вслед за этим, было для Могеля важнее, чем выяснение причин новых прощальных эмоций его приятелей.

Девушка подошла к нему, обняла его и чмокнула в щеку! По-братски, но поцеловала! И тут же убежала стремглав, газельим бегом, по аробной тропе[23] между азалиями.

Ему что-то пытались объяснить. Могель ничего не понял. Он оставался отрешенным и в автобусе, гулко наполненном родной мингрельской речью.

Птицы сидели у него на руках. Собака Мазакуаль, сознавая, какую беду чуть было не натворила, виновато притихла в ногах.

Но Могель и не злился на нее. Какими бы замечательными способностями она ни обладала, Мазакуаль все же оставалась собакой. Еще в Великом Дубе он каждый раз, когда дворняга воровала птицу у соседей, вынужден был разными способами возмещать им потерю, отчего о нем в деревне сложилось представление как о парне, делающем подарки. (Не входило ли и это в планы хитрой Мазакуаль?) А что ему было делать? Не закладывать же Мазакуаль! А с другой стороны, не мог же он преподать собаке, в чем разница между добром и злом по-человечески, когда этого не могут уяснить себе люди, которым Бог семнадцать раз посылал Пророков, а один раз Своего Сына! Признавшись же в вороватости собаки, он должен был или от нее отказаться, или выставить себя на смех, потому что поди докажи людям, что она почти разумное существо.

О линиях жизни и печени

Раздраженный, что ему приходится идти за сигаретами вдоль базара, где еще эта замухрышка в обмороке падает ему на руки, Матута, придерживая цыганочку, зло оглянулся, ища, кому спихнуть груз. Но рукам его становилось все приятнее и приятнее удерживать тело, трепетной струей норовящее стечь с рук. А смутную тревогу ему так и не удалось вывести из карцера подсознания, оформив в какую-нибудь путевую мысль.

— Очнись, дура! — возмутился он и дважды шлепнул ее по смуглому личику. Но много бы дали когда-то урки Магадана, чтобы Матута бил их так небольно.

— О, Бара Дэвла![24] — прошептала цыганка, приходя в себя.

Уларки испуганно галдели. Поспешно вынув Дарико из лап гаджио, они осторожно усадили ее на подобие кресла, которое тут же смастерили из двух мешков. А жиган сделал то, чего не сделал в свое время, иначе не чалился, может быть, всю молодость с юностью в придачу. Будучи вором старой школы, Матута неоднократно уходил от органов на машинах, но считал ниже своего достоинства чухать на своих двоих, за что и поплатился длинным сроком, когда забрался в дом полковника Коявы-старшего, чтобы унести клавесин, потому что Коява не умел играть на клавесине, который получил в виде взятки, а Матута умел, ибо мечтал стать не жиганом, а композитором. Сейчас же он поспешно удалялся от бакалейного ряда; хотя удалялся — еще слабо сказано. Можно сказать даже: постыдно удалялся. Можно сказать даже — убегал. Хотя при этом его сильное тело сопротивлялось побегу и старалось нестись с достоинством, насколько это возможно, но эта нарочито-степенная поступь еще больше изобличала его побег, потому что походку подделать сложнее всего.