Золотая рыбка - [59]

* * *

Уж если ты разлюбишь — так теперь,

Теперь, когда весь мир со мной в раздоре.

Будь самой горькой из моих потерь,

Но только не последней каплей горя!

И если скорбь дано мне превозмочь,

Не наноси удара из засады.

Пусть бурная не разрешится ночь

Дождливым утром — утром без отрады.

Оставь меня, но не в последний миг,

Когда от мелких бед я ослабею.

Оставь сейчас, чтоб сразу я постиг,

Что это горе всех невзгод больнее,

Что нет невзгод, а есть одна беда —

Твоей любви лишиться навсегда.[1]

Когда я выходила замуж в феврале этого года, меня предупреждали все, кому не лень, что семейная жизнь — дело непростое. А уж моя семейная жизнь и вовсе никогда простым делом не будет.

И самым ярким из тех, кто пытался показать мне, на что соглашаюсь, был Эдвард. Мы бесконечно это обсуждали. Я так уставала от таких разговоров, что стиснув зубы часто спрашивала его, какого черта ему нужно, чтобы я передумала?

Тогда мужчина извинялся, гладил меня по волосам и говорил, что хочет быть уверен в том, что я понимаю, что делаю. И что на сегодня его эгоизм может быть свободен, он не позволит ему влиять на мое решение.

Но свадьба все-таки состоялась — как и медовый месяц, как и возможность жить с тем, кого любишь. Я приняла это как главный подарок и требовать больше, наверное, никогда бы не посмела.

Я не верила ни единому слову тех, кто утверждал, будто моя жизнь возле Эдварда, в качестве его золотой рыбки, станет худшим испытанием, чем семь кругов Ада. Что полетит все в тартарары быстрее, чем успею понять, что к чему.

И это было напрасным. До сегодняшнего дня не было, а вот после все же было. Я вижу.

Эта неделя, в своей середине разорвавшаяся на клочья от чудесного «подарка» Алессандро Иффа, которого я ненавижу все больше и больше (и настолько же боюсь, хотя Эдварду никогда не признаюсь), с каждым днем превращается в запутанный темный лабиринт боли.

Все рушится.

Все покрывается пеплом.

Все сгорает.

Пока я отхожу от шока и стараюсь занять себя хоть чем-нибудь в огромной квартире, Эдвард разбирается с навалившимися отовсюду рабочими вопросами.

По утрам, пока готовлю завтрак, я слышу его громкие баталии по телефону с каким-то Джоном, разбирающимся в акциях компаний, а потом, когда в молчании едим свои омлеты, запеканки или блины, наблюдаю перекошенные от гнева черты и огонь в глазах, разжигающийся с каждой минутой все больше.

Он уходит в офис к восьми и приезжает на обед к трем, ограничив его время с часа до двадцати минут. Он пытается перекидываться со мной какими-то словами или общими фразами, но у него плохо выходит. Это уже не беспокойство, это уже паника в темных оливах. А тучи так и не перестают сгущаться…

Как правило, ночами ему очень плохо. Едва ли не вскарабкиваясь от боли по ровному бетону на стены, Эдвард хрипло дышит и цепляется за меня руками, аргументируя это тем, что так быстрее становится легче. Ровно как и ситуация на работе, в нашей жизни и вокруг нас, его приступы выходят на новый уровень. И если раньше можно было, выпив таблетку, высчитывать десять минут, чтобы знать, когда она подействует, теперь порой мало и пятнадцати.

За два дня Эдвард превращается в тень самого себя, становясь и бледнее, и злее, и грубее. При мне он пытается сдерживаться, но остается только посочувствовать тем, с кем с утра до вечера проводит в одном помещении…

На выходные я пытаюсь все исправить. Отговорив его от желания продолжать работать хотя бы во второй половине дня, буквально силком вытаскиваю из дома и веду на прогулку. К большому парку, к озеру, к прохладным фонтанам и маленьким сувенирным магазинчикам. Раньше мы покупали в них всякие безделушки, символизирующие силу двух сердец или их неразделимость, или, может быть, магнитики попугайчиков-неразлучников, парочку из которых — коллекция — до сих пор висят на нашем холодильнике.

Однако теперь на магазинчики Эдвард даже не оглядывается. Он честно, словно бы отбывает необходимый срок, обходит со мной небольшой круг между деревьями, десять минут посидев на скамейке и понаблюдав за утками в реке, а потом просит вернуться домой.

— Тебе надо отдохнуть, — несогласная, я качаю головой из стороны в сторону, пытаясь хоть немного его образумить.

— Я здесь не отдыхаю.

— А где ты отдохнешь? Пойдем туда, — призывно беру его за руку, демонстрируя, что согласна идти куда угодно. С такими темпами он сделает из себя зомби. Уже сделал.

— Белла, ситуация не располагает, — у него будто замогильный голос. Не только лицо, но и тембр осунулся. Мне уже страшно.

— Всех денег не заработаешь, — упорствую, вздохнув и чмокнув его в щеку, — пожалуйста, подумай хоть немного о себе, Эдвард. Сохрани себя для меня.

Он вымученно усмехается, обнимая меня за талию и зарывшись лицом в волосы. Мягкий весенний ветерок приятно играет на лице, а солнышко, проглядывающее сквозь кроны деревьев, пытается нам внушить, что все не так плохо. И я стараюсь ему поверить.

— Не утерять бы те деньги, что есть… если пойдет такими темпами, Белла, мы с тобой будем в этом парке жить.

— Что случилось?

Мое беспокойство располагает к откровению. Он сдается.

— Я недооценил Алесса, — нехотя признается Эдвард, опустив глаза. За эти дни на его лице больше морщинок, нежели в ночи самых страшных болей, — он действительно нас топит…