Золотая рыбка - [123]

— Давай обойдемся без крови, — хмурюсь я, протягивая ему с подноса ту сладость, о которой грезит, — спасибо тебе. А теперь иди. Ничего больше не трогать.

— Как скажешь, мамочка, — кривляется он, но все-таки покидает кухню, — мы тебя ждем.

— Я помню, — бормочу. И, убедившись, что торт готов, переставляю его на постамент, специально оформленный Полин еще вчерашним утром, пока Эдвард разбирался с делами компании.

Довольно удобно, что теперь он перенес головной офис своего холдинга в Сидней. Он вообще многое перенес, перевез в Сидней, включая нас. Австралия, как мы и хотели, стала нашим вторым домом… и, хоть раз в месяц Эдварду приходилось стабильно посещать Атланту, а значит, приходилось и нам — новое правило семьи: никогда не расставаться, — все же, большую часть времени мы проводили здесь. И это благоприятно сказывалось на всем. Особенно на его самочувствии.

Я свыклась с его миром. Он принял мой. Мы и здесь достигли баланса.

Теперь то, сколько мы тратим, не задевало меня так сильно, как прежде, не шокировало. Теперь это стало чем-то вроде обыденности, всего лишь данностью.

Мир не перевернулся, когда я вошла в мир Эдварда. Мир не перевернулся и тогда, когда я стала его полноценной частью. Но свое обещание сдержала. Я не кукла, как «дочери» какого-то мистера с «Острова слонов», я не стараюсь быть другой, пряча себя в тоннах дорогой косметики. И время свое, и деньги я посвящаю дочери. Обеспеченность Эдварда дает мне возможность дать ей все самое лучшее, а не это ли мечта любой матери?

Нет больше сомнительных мероприятий. Нет больше страшных ритуалов. Нет больше необходимости кому-то что-то доказывать. Норвегия и Ифф заставили нас пересмотреть взгляды, ценности и ориентиры. Повзрослеть.

Отныне — только семья. И ничего не было важнее для нас обоих. Для нас всех.

Эдвард мучается, через силу втягивая в себя пропахший травами и ароматическими свечами воздух. Его крупно, как в лихорадке, трясет. Скользкие от масла, к тому же еще и обожженные пальцы боятся выпустить мою руку, не удержать. Но я стараюсь успокоить их, самостоятельно держа очень крепко, еще и положив, для довершения, ладонь на мужнино плечо. Это хоть и каплю, но ему помогает.

— Болеть будет сильнее, — предупреждает Врачеватель, натирая лоб Эдварда чем-то зеленовато-серым, грязеподобным, — надо терпеть.

— Оно жжется…

— Это нормально, — не принимая жалоб, докладывает шаман, — в составе зелья яд тайпана. Он всегда жжется.

Яд?.. Мне который раз за последний час кажется, что я готова убить этого человека. Придушить. И на сей раз мешает лишь то, что мои руки во власти Эдварда. И без них он, хрипло, отчаянно шепчет, не справится.

Я знаю, каковы его боли. Все эти красочные описания, вроде «ножом в висок и до самого глаза», «из меня выбивают яркие звезды», «расчленение без попытки помешать» чудесно въелись в мое сознание. И чем больнее ему, тем больнее мне. Я вижу все это, а ничего не могу поделать. Я бессильна.

Впрочем, стоит признать то, что раз шаман сумел… вызвать боль, может, он узнает, и как унять ее?

— Белла… — низким, не своим голосом стонет Эдвард. Морщины, глубокие и мало с чем сравнимые, охватывают его лицо. Белое, в слое желтого масла, оно выглядит из рук вон плохо.

— Я здесь, — уверяю, отваживая себя от ненавистного желания плакать, — ты прекрасно держишься, осталось чуть-чуть потерпеть.

Эдвард закрывает глаза. Так плотно, как может. Его трясет сильнее.

— Он мерзнет…

— Это нормально, — словно бы заученной фразой продолжает говорить шаман, — ему на пользу. Грязь выходит.

Боль — это грязь. Мне уже расшифровали.

С нечеловеческим трудом промолчав в ответ, я возвращаюсь к Эдварду. Я глажу его плечо, целую сжавшие мои, побелевшие пальцы. В них ни кровинки. В нем всем будто бы ни кровинки.

Я не знаю, сколько это длится. Помимо редких стонов мужчина не позволяет себе ничего, хотя по глазам, по губам видно, что то, что его терзает… не снести. Никак.

Но вот Врачеватель тушит две ароматические свечки. Конец близок?

— Через минуту будет апогей, — развязывая узелок с очередными засушенными дарами леса, он поворачивается к огню, — от него зависит весь эффект. Чем сильнее боль сейчас, тем меньше будет потом. Главное — не касайся руками головы. Женщина, держи его руки. В руках вся грязь.

Черт!

Лицо Эдварда заостряется, наполняясь решимостью, последней и действенной. Глаза он открывает, не собираясь прятаться от огня. Находит меня — на секунду. И камень, кремень, что заполоняет его взгляд, ничем уже не поколебать.

Я нерешительно сперва, но потом увереннее накрываю своими обе руки мужа. Мы начали это. Надо уже и закончить как следует.

…Шаман кидает мешочек в огонь. Пламя его с легкостью поглощает. И, хоть я думала, такое бывает только в кино, под стать этому, Эдвард, задохнувшись, с резко расширившимися глазами, вздрагивает всем телом. Блики огня играют на его промасленной коже. На лице ходят желваки, брови страшно взлетают вверх. А багровые синяки у глаз, так и не сведенные бесконечной терапией, мне чудится, чернеют.

Его силы Каллену не хватает.

Сжав зубы, стиснув до треска, сквозь них он кричит. Рычит. Ревет. Тело, как у марионетки, будто подвешенное нитками, тянет вверх. Он изгибается, задыхаясь, загибаясь, и рвется, мечтает руками накрыть голову. Будто спасет ее. Будто сможет.