Знание-сила, 2009 № 06 (984) - [50]

Он пишет о понятных, казалось бы, очевидных вещах. О том, что военная проблематика в воспитании занимает слишком много места и заслоняет другие важные аспекты становления национального сознания — мир, родной край, семью. Что надо, наконец, заняться своим домом, сберегать свой народ, облагораживать свою огромную неустроенную территорию, а не зариться на соседние. Что надо пожалеть наших детей и оградить от влияния потока мистификаторов, лженауки, безнравственной и иллюзорной интерпретации истории. Что крайне важно, чтобы у абсолютного большинства граждан страны сформировалась однозначная оценка преступлений сталинского режима. Все это казалось очевидным еще десять-пятнадцать лет назад, а сегодня? Когда по государственному каналу можно услышать, что репрессии тридцатых имели и положительное значение, в смысле «естественного отбора» граждан.

Поэтому «очевидные вещи», о которых пишет уважаемый автор в книге (изданной, увы, тиражом всего одна тысяча экземпляров), я бы сделал достоянием более широкой публики не только школьного возраста.

Такие книги должны стать настольными.

Надо повторять это и повторять, не бояться объяснять, разжевывать, заворачивать в привлекательную обертку — многое из недавнего демократического прошлого мы прошляпили из-за надменного, наплевательского отношения к тому, что когда-то называлось народным просвещением.

Но дело, конечно, не только в нем, а, как всегда, в воспитании, в личном примере. В ежедневных уроках собственной жизни, которые даем подрастающему поколению, полагая, что от нас ничего не зависит. Дело в нашем молчании и нашем действии…

МАЛЕНЬКИЕ ТРАГЕДИИ ВЕЛИКИХ ПОТРЯСЕНИЙ

Несчастный Этьен Дюваль

Елена Съянова

Это произошло в семидесятые годы XVIII века, в канун великого потрясения Великой революции, когда французское общество устами собственных писателей и публицистов отзывалось о себе как о гигантском доме для умалишенных, в котором неосторожно брошенное слово или случайно вырвавшийся громкий вскрик могли вызвать взрыв общего возбуждения, вспышку эмоций, истерику, грозившую вышибить двери и окна, разметать стены, снести крышу крепкого лишь на первый взгляд здания.

Это было время юристов-пожарных, льющих в пламя страстей слезы крокодиловых законов; экономистов-пророков, сулящих конец луидора как конец света, и публицистов-разбойников, своим посвистом раздувающих пламя страстей и приближающих обрушение луидора.

Это было время, когда публично брошенное слово убивало, как удар кинжала в руках опытного убийцы. И это было последнее время, когда правила власть слов. Очень скоро, лет через 15, все во Франции переменится: ложь польется мутным потоком, оскорбления полетят, как комья грязи, и заляпают вокруг всех; репутации превратятся в груды мусора и обесценятся слова, а не луидор. Нужно было только потерпеть немного.

Друзей было пятеро. Молодых, энергичных, талантливых. Они вели обычный для своей среды образ жизни: танцевали на балах, посещали театры и будуары актрис, флиртовали… занимались и делом: Луи Бреге, например, делал часы; Антуан Лавуазье ставил химические опыты; Жан Поль Марат лечил нищих и аристократов; Пьер Бриссо изучал юриспруденцию, а Этьен Дюваль был математиком. И все пятеро, как это было тогда принято, немножко пописывали: романы, стишки, памфлеты. Это было обычным делом; даже свои научные исследования преуспевающие люди тех лет старались облечь в литературную форму, пригодную для усвоения и неискушенной публикой. И почти любое сочинение того или иного рода находило своих рецензентов.

Как-то ноябрьским вечером друзья заехали за Этьеном Дювалем, чтобы вместе отправиться в театр. Они нашли своего друга в ужасном состоянии: по всей комнате были разбросаны исписанные листы бумаги, а сам Этьен неподвижно стоял у окна, уставившись в ночь. Оказалось, что в сегодняшних парижских газетах появилась сатира некоего Карно на его, Этьена, математическую диссертацию, в которой тот высмеял автора как очевидную бездарность. Это был жестокий удар. Друзья принялись было утешать Этьена: Лавуазье предложил ответить новой диссертацией, самый молодой и пылкий Пьер Бриссо немедленно и публично отхлестать этого Карно по лицу его же сочинением, а Марат напомнил, как его самого недавно высмеял Вольтер. На этих словах Этьен Дюваль вдруг вспыхнул, а затем страшно побледнел: «Если бы меня высмеял Вольтер, — произнес он едва слышно, — я был бы сейчас счастлив. Но меня высмеял какой-то Карно».

Исчерпав все доводы, друзья уехали от Дюваля с тяжелым сердцем. А наутро они узнали, что этой ночью их друг повесился.

С тех пор каждый год 14 ноября, невзирая ни на какие обстоятельства жизни, четверо собирались вместе на могиле Этьена Дюваля. Время сильно их изменило, а революция развела по враждующим лагерям, но своей традиции они не изменили. А когда в живых не осталось ни одного из четверых, на могилу Этьена Дюваля пришел еще один человек — великий французский математик, автор мно гочисленных трудов по математическому анализу и проективной геометрии и министр Наполеона Лазар Карно. Тот самый.

Карно всю жизнь казнил себя за ту мальчишескую желчь, которая вырвалась из-под его пера из-за глупой ревности и нехватки доводов.