Знание-сила, 2000 № 05-06 (875,876) - [36]
Вернулся в Москву, уже в 1946 году защитил диссертацию и начал решать математические задачи для группы Зельдовича в Институте химфизики. В составе этой группы осенью 1948 года — когда Родина велела — он и оказался на Объекте, в КБ-11, который еще не стал Арзамасом-16. Чам Маттес Менделевич Агрест занимался расчетами специзделий до 13 января 1951 года, когда от него потребовали в 24 часа убраться с Объекта.
Положение было отчаянное. В семье восемь человек, самому младшему — несколько месяцев, самому старшему — отцу жены — за 70. Ехать некуда: никакого другого дома, никакой другой работы. За колючей проволокой Объекта полыхала борьба с космополитами, о которых гуляло двустишие:
На помощь поспешили коллеги. Непосредственный начальник Я. Б. Зельдович, правда, умыл руки — и тщательно умыл. Но Игорь Евгеньевич Тамм и Николай Николаевич Боголюбов пошли к начальству и добились смягчения приговора. 24 часа заменили на неделю и даже обешали найти работу.
Однако уезжать куда-то надо было все равно. И вот, в безвыходной мгле, «как ангел с неба, явился Андрей Дмитриевич…».
Он приходил к Агрестам и раньше. И чтобы просто побеседовать, и чтобы помочь корчевать пни на их участке. Агрест — очень не высок, и ему всегда было трудно разговаривать с людьми такого высокого роста, как Сахаров, но тот как-то всегда умудрялся устроиться так, что разговаривать было удобно. Был он очень милый человек, вспоминает Агрест, но вовсе не казался гениальным. Очень медленно говорил, долго подбирая слова Часто хотелось ему подсказать слово, бывало, иной раз и подскажешь, но он не принимает. Зато сформулированные им предложения могли идти прямо в печать. И по мере общения с ним становилось ясно, что механизм его мышления работает по каким-то очень своеобразным законам. Неожиданность поворотов мысли совмещалась с очень спокойной, непритязательной манерой их изложения.
И вот 13 января он подошел к Агресту со словами: «Есть такая русская пословица: „Что имеем, не храним, потерявши — плачем“». Потом отвел его в сторону и предложил Агрестам пожить в его московской квартире, пока ситуация не прояснится. И дал листок с адресом и телефоном родителей.
Это было спасение. В сахаровской квартире на Октябрьском поле семья Агреста жила несколько месяцев, пока Первое Главное Управление определило для Агреста новое место работы — в земном филиале райского сада. Это был Сухумский физико-технический институт, расположенный на территории замечательного ботанического сада в городе-курорте, — там работали немецкие физики. У этого райского уголка и у арзамасского «пробного коммунизма» был общий начальник, начальник всего ядерно-военного архипелага — Берия.
Что было потом? Спустя семь лет Агреста пытались вновь изгнать. Как это не получалось и как именно в тот период родилась его гипотеза о космонавтах древности — все это уже другая история.
А мы внимательнее присмотримся к его первому изгнанию.
У Агреста осталось впечатление, что Сахаров делал свое предложение с осторожностью и, быть может, в какой-то мере под влиянием И. Е. Тамма, который громогласно объявлял на работе, что идет помогать Агрестам. Понять эту осторожность нетрудно — Сахаров еще не академик и не Герой труда, и нет еще супербомбы за его плечами, он — лишь кандидат наук, чьи идеи только еще начинали воплощаться.
Однако, когда я взял в руки записку Сахарова 1951 года, бережно хранимую Агрестом, и попытался взглянуть на нее глазами 1951 года, я никак не мог согласиться с его впечатлением. Ведь это было вещественное доказательство того, что Сахаров доверяет человеку, которому партия и правительство перестали доверять. И чем кончится дело Агреста. вовсе было не ясно. «Агенты сионизма и космополиты» разоблачались вовсю.
Но что же стало конкретно причиной самого изгнания? Первый отдел не утруждал себя объяснениями. В ядерном ведомстве евреев оставалось много. Только совсем недавно, когда вышли сахаровские «Воспоминания», Агрест узнал версию о «родственниках в Израиле». Сам он не знал ни о каких своих родственниках за границей, но допускал, что гебисты могли знать то, чего он сам не знал.
Однако вероятней кажется совсем другая — гораздо более необычная и вполне реальная — причина. В 1950 году у Агрестов родился сын — третий сын, но первый, родившийся, когда отец был дома, а не на фронте или в далекой арзамасской командировке.
Никакие перипетии научной и гражданской его биографии нисколько не поколебали религиозных чувств Агреста и, тем более, тысячелетних норм религиозной жизни. Одна из таких норм требует на восьмой день после рождения мальчика сделать ему обрезание. Этот обряд совершил отец жены, который жил с ними (тут память Сахарова ошиблась — отец самого Агреста, мать, младшие брат и сестра погибли от рук фашистов осенью 1941 года).
Напомним, что место действия — маленький городок, отгороженный очень колючей проволокой от внешнего мира. Те, кто еще помнят реальный социализм, знают, что это здравоохранение тогда было не только бесплатным, но — во всяком случае, при рождении детей — еще и принудительным. Участковый врач-педиатр при очередном обязательном осмотре малыша не могла не заметить небольшого изменения в его анатомии. Это была, как помнит Агрест, очень симпатичная женщина, но, согласитесь, обрезание в центре научно-технического прогресса в разгар борьбы с космополитизмом — событие достаточно удивительное, и врач поделилась с кем-то курьезной новостью. Из уст в уста… и так новость дошла до имеющих самые большие уши.
