Тем не менее из ньютоновской механики, теории, которую отождествляли с триумфом науки, с самого начала следовало радикальное отрицание времени. Я полагаю, что корни этого отрицания кроются в теологических представлениях того времени, когда жил Ньютон. Так, Лейбниц утверждал, что Бог не ведает различия между прошлым, настоящим и будущим. «Тот, кто располагает достаточно большим запасом сведений, — писал он, вторя Св. Фоме, — мог бы в любой момент предсказать все будущее». (Интересно отметить, что Лейбниц жил за сто лет до Лапласа.) Так как для Бога время не существует, оно не должно было бы существовать и для достаточно хорошо информированного ученого. Так отрицание времени стало частью научного кредо. Даже в наши дни большинство ученых разделяют такое мнение, во всяком случае подобная точка зрения выражена в работах Фейнмана, Хокинга и Давида Рюэлля: фундаментальные законы природы игнорируют стрелу времени. Феноменология также отвергает стрелу времени. Но что это за наука, которая отбрасывает жизнь, и чего стоим мы, превратившие эту науку в феноменологию?
Как можем мы принять идею, как это делал Эйнштейн, что детерминизм правит безраздельно, и в то же время считать, что создание теории обусловлено свободной игрой человеческого разума? Я считаю, что это пример эмоционального отношения, который ясно указывает на границы рационального подхода. Парадокс времени всегда увлекал меня, и теперь мне хотелось бы сказать кое-что об этом парадоксе.
II
ВЕК ДАРВИНА. Вернемся в XIX век, к тем годам, когда Дарвин выпустил в свет «Происхождение видов» (1859). Труд Дарвина ввел в естественные науки новую парадигму, основанную на идее эволюции. Дарвин не только попытался убедительно доказать самый факт эволюции, но и высказал гипотезу относительно того, что в основе механизма, который обусловливает эволюцию, лежат флуктуации и усиление.
Через шесть лет Клаузиус сформулировал второе начало термодинамики. Это событие стало как бы ответом физики на вопрос, заданный биологией. Второе начало подразделяет физическое явление на обратимые и необратимые во времени; последние производят энтропию. Отсюда следует знаменитый принцип Клаузиуса: энтропия во Вселенной возрастает. (Во времена Клаузиуса полагали, что Вселенная ведет себя как замкнутая система.)
Немногие физики и математики серьезно восприняли взгляды Клаузиуса. Исключением был Больцман. Для него XIX век был веком Дарвина, а понятие эволюции было существенным элементом в описании природы. Больцман попытался пойти дальше и предложил динамическую интерпретацию возрастания энтропии. Я не стану останавливаться на этом подробнее, так как примеры, выбранные Больцманом, были заимствованы из кинетической теории газов, и их можно найти во всех учебниках.
Подобно Дарвину, Больцман считал, что необратимость возникает На уровне популяций. Столкновения между молекулами приводят большую систему, например газ, в состояние равновесия. Но публикация работы Больцмана послужила толчком к кризису. Разве не противоречила логике попытка вывести необратимость из законов динамики, которые, как показал Ньютон, обратимы во времени? Великий математик Анри Пуанкаре выразился по этому поводу весьма резко: попытка Больцмана внутренне противоречива с самого начала. Отрицательное суждение столь крупного ученого должно было бы вызвать в физике настоящий кризис, поскольку под сомнение были поставлены основы нашего мышления. Что означает «мыслить», если время не течет? И разве мы не знаем сегодня, что головной мозг в действительности представляет собой орган, ориентированный во времени? Будущее, наши планы на завтра, обрабатывается другими частями мозга, чем те, в которых хранится наша память. Как ни странно, поражение Больцмана рассматривалось как триумф. Триумф невременного видения. Разве не вопрошал Эйнштейн неоднократно: «Время (рассматриваемое как необратимость) — это иллюзия?»
КОГО АНГЕЛ ИЗГОНИТ ИЗ ХРАМА НАУКИ? Этот вопрос подводит нас к личности Эйнштейна, которая, как я полагаю, лучше, чем любой другой пример, иллюстрирует различие между разумом и страстью. Почему Эйнштейн любой ценой стремился исключить время, выступающее как необратимость, из фундаментальных уравнений физики? Ведь он, как и любой другой, отлично знал, что стареет день ото дня. Что он имел в виду, когда утверждал, что время — это иллюзия? Может быть, он таким образом выражал свою веру в наши символы: если время не вошло в написанные им релятивистские уравнения, то потому, что времени нет во Вселенной. Но это не объясняет, почему Эйнштейну было так важно исключить время. Отрывок, в котором Эйнштейн объясняет, что такое ученый, поможет нам понять его мотивы. Описывая людей, которых Ангел Господень оставил бы в храме науки, изгоняя из него недостойных, Эйнштейн замечает: «Большинство из них люди странные, интровертированные, одинокие, которые, несмотря на некоторое сходство, имеют между собой гораздо меньше общего, чем те, кого изгнали из Храма. Что привело их в Храм?.. Один из самых сильных побудительных мотивов, заставляющих людей заниматься искусством и наукой, — стремление уйти от суеты и бессмыслицы обыденного существования с его болезненной и отчаянной пустотой, избежать уз нескончаемо изменяющихся личных желаний. Это стремление побуждает людей, тонко чувствующих, выйти за рамки их личного существования и отправиться на поиски мира созерцания и объективного знания. Этот мотив сравним со страстным желанием, которое влечет горожанина из его шумного хаотического окружения на покой, царящий в горах, где его глазам в холодном прозрачном воздухе открываются необъятные дали и его взгляд ласкают умиротворяющие плавные линии, созданные, как кажется, для вечности. Но помимо такого негативного мотива существует и другой, позитивный. Человек тем или иным способом пытается создать для себя простую и ясную картину мира и одержать верх над миром опыта, заменив его до какой-то степени этой картиной».
