Знание-сила, 1997 № 09 (843) - [22]

Илья Романович Пригожин. Фото В. Богданова

СУЩЕСТВУЕТ ЛИ ТВОРЧЕСТВО В НАУКЕ? Иногда высказывают недоумение по поводу того, почему наука родилась в Западной Европе, а не в Китае, внесшем столь большой вклад в развитие наших экспериментальных открытий. Этот вопрос с особенной силой был поставлен Джозефом Нидэмом. Создатели западной науки, жившие в XVI и XVII веках, заведомо были преисполнены энтузиазмом и верой. Флорентийский зодчий и гуманист Леон Баттиста Альберти провозгласил: «Люди, если захотят, могут свершить всё». Этот лозунг вполне применим к великим деятелям Возрождения: Леонардо да Винчи, Кеплеру, Галилею и Бэкону. Сами названия основных трудов Кеплера свидетельствуют о том, насколько глубоко они выражают магический взгляд на мир: «Космографическая тайна», «Физика небес», «О гармонии мира». Тайна, физика, гармония — что за странная триада для одного из великих основателей современной науки! Могут ли люди «свершить всё», как утверждал Альберти? Ответ на этот вопрос дал Френсис Бэкон: людям посильно сделать всё, если они следуют законам природы. Но следовать законам природы означает их знать. И со времен Бэкона идеи всеведения и всемогущества оказались тесно взаимосвязанными и остаются такими поныне в умах большинства ученых и людей, далеких от науки. И лишь совсем недавно возникновение новых наук о неустойчивости и хаосе поставило эту взаимосвязь под сомнение. Эмоциональный элемент был вполне очевиден в период формирования западной науки, но с конца XVIII века основной акцент делался на разуме, на логической необходимости. Кант высказал сомнение в том, что такая вещь, как научное творчество, вообще существует. Законы природы были открыты раз и навсегда Ньютоном, осталось лишь применять их к более широкому круту явлений. Ныне мы знаем, что триумф классической науки был эфемерным. Наши современные воззрения на природу времени, пространства и материи имеют мало общего с воззрениями Ньютона.

И. Р. Пригожин в архиве в Москве знакомится с документами семьи Пригожиных. Фото В. Богданова

Тем не менее идея об «ограниченной» возможности творчества в науке живуча. Томас Кун в своей знаменитой книге о структуре научных революций выделяет два различных состояния в деятельности научных сообществ: нормальные периоды и аномальные периоды, которые он связывает с изменениями парадигмы. Новые парадигмы рождаются, лишь когда возникают противоречия и вынуждают ученых Пересматривать свои гипотезы. И лишь на этом этапе ученые дают волю своим эмоциям. Имеются примеры, подтверждающие тезис Куна; один из них — открытие в начале XX века постоянной Планка. Но я склонен думать, что в целом смещения парадигмы в смысле Куна отнюдь не ограничивают научное творчество. Никаких противоречий не возникло в физике, ни когда Больцман ввел в структуру физики стрелу времени, ни когда Мах попытался переосмыслить пределы применимости классической механики, усомнившись в принципе инерции. А теория относительности Эйнштейна (к которой мы еще вернемся). Разве это не попытка реализовать грандиозную мечту, восходящую к платоновским и декартовским традициям (мечту о том, чтобы сформулировать всю физику на языке геометрии)?

ЧТО ТАКОЕ ЗАКОН ПРИРОДЫ? Я уже упоминал о том сильнейшем впечатлении, которое произвел ньютоновский синтез на современников и последующие поколения ученых. Его наиболее важной составляющей частью была предложенная Ньютоном формулировка закона природы. Это понятие, несмотря на свою новизну, очень характерно для западной научной точки зрения Ньютоновский закон природы связывает силы с ускорением. Этот закон природы, тысячекратно проверенный и служащий основой для всех последующих обобщений (квантовой и релятивистской механики), обладает двумя существенными особенностями: он детерминистичен и обратим во времени. Детерминистичность означает, что если начальные условия материального тела известны, то положение этого тела в любой момент времени как в будущем, так и в прошлом мы можем вычислить. Обратимость во времени означает, что будущее и прошлое играют одинаковую роль. Но, казалось бы, эти отличительные особенности находятся в вопиющем противоречии со всем, что мы наблюдаем вокруг нас, в особенности это относится к обратимости во времени. Как показывает и наш собственный опыт, и наблюдения над явлениями, происходящими вокруг нас — в химии, геологии или биологии, прошлое и будущее играют различные роли. Всюду мы видим стрелу времени. Каким образом она могла бы родиться из не-времени, из фундаментального закона природы, игнорирующего время? Этот вопрос неизменно интересовал меня на протяжении всей моей научной карьеры. Учитывая принципиальное отрицание времени в ньютоновском понятии закона природы, мне казалось, что особое положение динамики невозможно понять без обращения к эмоциональным элементам. В недавно опубликованной книге Изабель Стенгерс и я писали: «По-видимому, нам следует прежде всего подчеркнуть почти непостижимый характер динамической обратимости. Проблема времени — вопрос о том, что сохраняет, создает и разрушает его течение, — всегда находилась в центре внимания человека. Новизна постановки вопроса породила многочисленные спекуляции и утверждение о незыблемости взаимосвязи причины и следствия. Многие формы мистических учений отрицали реальность постоянно изменяющегося зыбкого мира и определяли идеальное существование, как убежище от превратностей жизни. Мы знаем, сколь большое значение придавали в античности идее циклического времени. Но, подобно ритму времен года или смене поколений людей, такое вечное возвращение к исходной точке само отмечено стрелой времени. Ни одно умозрительное построение, ни одно мистическое учение не смогли убедительно доказать эквивалентность между созиданием и разрушением; растением, которое дает побеги, цветет и умирает, и растением, которое воскресает, молодеет и превращается в семя, из которого оно вышло; между человеком, который становится старше и научается, и человеком, который молодеет, становится ребенком, потом зародышем и, наконец, превращается в клетку».