Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе - [208]
Подошел и перерезал.
И сразу отвернулся, чтобы не видеть, как он выпутывается и выбирается отсюда. Только слышал удаляющийся топот. Деру он дал здорово — боялся, наверно, что я передумаю. Не доверял. А может, подозревал новую провокацию.
Это уже потом, позже, я понял, что было в нем нечто, меня притягивавшее. Я ведь и к музыке, доносившейся из-за двери их квартиры, когда он занимался, прислушивался. Одна и та же мелодия, много раз. Оборвется — и снова, еще и еще. Вроде надо идти, а стоишь и прислушиваешься. Слушаешь, как он там. За пианино. Пальцами.
Он вдруг, тонко улыбнувшись, предложил зайти к нему — распить бутылочку токайского (так и сказал: пошли разопьем). Прорезался вдруг. Снизошел.
«А помнишь, как ты меня освободил — в том заброшенном доме? — спросил, разливая в хрустальные фужеры золотистое токайское. — А я отлично помню», — сказал на мое пожимание плечами.
«Ты тогда сдрейфил здорово», — сказал я.
«Да нет, не в этом дело...», — задумчиво проговорил он.
Мы выпили.
«Ты не ожидал...»
«Пожалуй. Но это была не просто неожиданность...»
«Что же?»
«Ну, наверно, я внезапно понял, что мир устроен, мягко говоря, не слишком гармонично и справедливо. Подозревал, но не был уверен. А тут...»
«А тут я тебя отпустил...»
«Да, можно сказать, не дал миру завалиться до конца. Все-таки справедливость была.»
«Я не стал стрелять...»
«Да, ты не стал стрелять. Ты опустил винтовку и отвернулся. Беги, тихо сказал ты, глядя в сторону. Быстрей! И закурил папиросу.»
«Я слышал, как ты заметался, бросился сначала в одну сторону, потом в другую, пока наконец не догадался отодвинуть доску в заборе.»
«Было очень темно. А потом я услышал выстрел...»
«Разумеется. Это я выстрелил, чтобы они услышали и подумали, что все кончено.»
«А знаешь, о чем я думал, когда стоял лицом к стене (грязная, с кровавыми подтеками)? За что?»
«Ну, ты молодец! Некоторые в этот момент ни о чем не могут думать. С ними что-то такое происходит, отчего они только пялят глаза и разевают рот, словно выброшенные на берег рыбы.»
Одну бутылку мы прикончили быстро. Он достал вторую.
«А все-таки, почему ты это сделал?»
«Выглядел ты действительно жалко: тощий, кожа да кости. Настоящий доходяга! Ты бы точно не выжил.
«Другие были не намного лучше.»
«Это верно. Другие были не лучше. Но они и были — другие. А у тебя очки были на веревочках...»
«Ты сказал: вот этот будет истопником.»
«В твоем деле было написано: дед — профессор, отец — врач, мать — учительница. Ты не должен был выжить».
«А я и не хотел. Я устал.»
«Это было заметно.»
«У меня были обморожены ноги, из-под ногтей сочился гной.»
«Дед твой умер своей смертью, отец тоже. В наше время это редкость. Ты тоже уцелел. Должно же это что-то значить?»
Потом он вдруг предложил: ну к лешему это токайское, хочешь водки? Полез в холодильник, двухкамерный, финский (неплохо жили — не боялись, заграницу, наверно, ездили), достал бутылку «Столичной» с красно-белой этикеткой, колбаски копченой нарезал, шпроты открыл. Помнил, значит. Только все равно ни на черта никому не нужна была его философия — сплошной обман и мозговая засирка.
Прикончили мы с ним и эту бутылку.
Он сильно забалдел, раньше-то все больше токайским, видно, баловался, голову то и дело стал ронять на грудь, как будто задумываясь тяжело или засыпая. Доели колбасу. Догрызли миндаль. Доели апельсины...
Я потряс его за плечо.
«Ну все, вставай профессор! Давай, пошли!»
Он тупо уставился, но, что-то сообразив, стал медленно подниматься.
На улице было пустынно. Я приказал: «Давай, беги! беги, кому говорят!» — и подтолкнул его в спину.
До него дошло. Пошатываясь, он неловко затрусил на подгибающихся ногах, вот-вот упадет... Жалкий был, весь какой-то опущенный. И ничего не стоила вся эта его гребаная философия-методология, весь этот его гнилой э...экзист... в общем дерьмо!..»
Глухо бухнули выстрелы.
ВОРОНА
Она говорит, что выбросится из окна. Выбросится, выбросится...
А мы ей не верим.
Не выбросится!
Конечно, такая жизнь, как ее, не слишком веселая. В последнее время стала забывать, что делала или говорила минуту назад. Звонит, спрашивает про что-нибудь, про какую-нибудь мелочь вроде рецепта на лекарство (куда положила) или почем нынче кило масла, или какое сегодня число какого месяца, кладет трубку, а через минуту звонит снова и спрашивает то же самое.
На дню это повторяется множество раз, так что невольно начинаешь чувствовать себя персонажем пьесы абсурда. Кто спорит, конечно, жалко ее, очень жалко, но ведь любому терпению может прийти конец. Когда наше иссякает — телефон отключается, не без некоего даже злорадства: она звонит, а мы не слышим...
Не слышим, не слышим!
Кажется, аппарат вспухает от напряжения, силясь вытолкнуть из себя звонок или даже не звонок, а ее голос, почти плачущий: выбросится, выбросится...
Не выбросится!
Не такая штука жизнь, чтоб ей бросаться. Может, и не слишком веселая и даже горькая и печальная, а иногда и страшная, но все равно это ничего не значит. Все равно дороже ее у человека ничего нет, а главное, не будет, точно не будет! Она тоже это знает, не хуже других, несмотря на прогрессирующий склероз и старческий маразм.
