Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе - [206]

Форточка была открыта, и шар, взблеснув красно-розовым, желтым и зеленым, плавно выплыл в нее.

Он летел над устилавшим все снегом, и яркое зимнее солнце пронизывало и ласкало его своими лучами.

А Мастер и его дочь стояли рядом и смотрели в окно — как он летит, как все больше и больше наполняется голубизной неба, как золотится и сверкает им из вышины.

Мир снова был в шаре.

БАБЕЛЬ В ПАРИЖЕ

Бабель любил пышек.

Во многая плоти многая сладость. Много тепла, жара, неги, ласковое солнце и бархатный плеск моря, во влажных упругих складках кожи и больших, нежно покоящихся или мягко колышущихся при ходьбе больших грудях уют тихо покачивающейся колыбели.

Француженки все как на подбор были худы и жилисты, подвижны и кокетливы, как обезьянки, за ними не успеть взглядом. Они ускользали. Они были воплощением греха, острым быстрым сновидением, которое, промелькнув, оставляет лишь разочарование и чувство неудовлетворенности. Они куда-то постоянно деловито спешили (на рандеву?) или также деловито болтали языками за столиками уличных кафе, не обращая ни на кого внимания. Или молча сидели, загадочно глядя перед собой и вокруг. У каждой имелись приятели, но они тоже были как бы сами по себе и появлялись как раз в тот момент, когда Бабель выбирал кого-нибудь на предмет возможного знакомства.

Француженки похожи на марсианок.

Они доставали Бабеля. В них не было обволакивающей мягкости и неги, они кружили голову, подобно летучему аромату их духов, галльской непреходящей славы, будоражили, звали куда-то, электрические разряды раскалывали воздух вокруг их жилистых крепких мускусных тел (Бабель чувствовал кожей), а от этого только зуд и почесыванье, как от наглых насекомых, вдосталь накормленных бойцами революции во время гражданской.

О, Плас де ла Конкорд и плас Пигаль, желтофонарная поэзия Парижа!

Но соль, соль именно во француженках, эта соль оседала на губах, как если бы ты только окунулся в море. Бабель не любил купаться. Он предпочитал стоять на берегу и смотреть на неспешно перекатывающиеся волны, а вздыбливающиеся во время шторма валы напоминали женскую страсть — страсть, которую он любил больше самого наслаждения. Зрелище волновало сильнее, чем собственное удовольствие, — приоткрывалось что-то безбрежное, неодолимое, больше самой женщины. Тайна великая еси, завораживавшая с самой юности, невозможно выразить словами, хотя он и пытался.

Кроме бледных вертких ускользающих француженок, однако, были и негритянки. Горячая южная нега в толстых ногах и плавной вибрации всего тела, словно подчинявшегося звучавшим в их крови мерным звукам экваториальных тамтамов. Когда они шли, потряхивая толстыми грудями, Бабель цепенел и приковывался взглядом — столько игры и африканской страсти было в их танцующей, раскачивающейся походке. От негритянок пахло жареными каштанами и маисовой водкой, жарким потом кухни и углем каминов. Одни дополняли других: у них был разный ритм жизни, разный шаг и разная амплитуда. В негритянках африканское черное солнце зажигало свой темный завораживающий огонь. Европейское закатное солнце угасало во француженках.

Над Парижом горели два солнца. В вечерних гостиницах неуловимо витали пряные запахи духов, вина и любовного пота. Из темных приоткрытых окон доносился жаркий шепот, вздохи и вскрики, смех и стоны. Казалось, весь Париж в это предночное время погружен в сладкий труд любви, а те, кто ворковал на освещенных террасах, за столиками кафе, в тайном предвкушении ждали своего часа.

Бабель сходил с ума. Видения переплетающихся тел не покидало его, когда он одиноко бродил по полутемным таинственным уличкам, прислушиваясь к ночному звону и вглядываясь в сумеречные зазывные внутренности баров с черными галочьми силуэтами возле стоек. На его любопытный, жадный взгляд тотчас откликались, оборачивались к нему бледными лицами, прихваченными ночной утомленностью, словно первым зазимком осенние листья. Бабеля волновали эти вопрошающие, скучающе-томные взгляды, но он тушевался, смущенно поправлял на носу очки и, сгорбившись, быстро проскальзывал мимо — маленький плотный большеголовый человечек, случайно заброшенный в этот загадочный, восхитительный, богатый, нищий, вольный, пряный, лишенный предрассудков, жесткий, неспешно, со знанием дела жуирующий город.

Какой-нибудь Жак, весь день просидевший в своей конторе, был здесь королем, имея в кармане 100 франков. У Бабеля их было мало, совсем мало, а ему еще предстояло жить в этом кружившем голову городе, и он мысленно то и дело пересчитывал свои скудные средства, распределяя их по дням. Он и без того обходился самым необходимым, почти впроголодь, выклянчивая в письмах к редакторам далеких московских журналов хоть немного денег в счет гонорара за будущий рассказ. Но, появляясь (о чудо!), деньги таяли так незаметно, что Бабель, полагая, что по забывчивости сунул их куда-то не туда, подолгу рыскал в собственных карманах и по клетушке, которую снимал на последнем этаже. Если и находилось, то какая-нибудь мелочишка — случайно завалившийся за продырявившуюся подкладку сантим, который он долго задумчиво разглядывал близорукими глазами через толстые стекла круглых очков.