Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе - [204]

И даже знаю кто.

Это девица, и познакомился я с которой, и умерла она — за границей. Она состоит из черно-серого пепла.

Я бросаюсь к ней и хватаю за плечи, закутанные в толстую вязаную кофту.

Она всем существом, в крайнем отчаянии и горе, приникла к двери и с того мгновенья, когда я схватил ее, еле слышно начинает рыдать, произнося: «Я несчастна, глубоко несчастна!»

Я и беспомощен и холоден, так как она пепел.

(Увлечь ее на постель, овладеть ею, объявить родным.)

...Но в это время возникает другая, виденная всего несколько дней назад, — во всем блеске и пламени жизни стремящаяся украсить мою старость.

УЛУЧШЕНИЕ РАСЫ

— Ваше здоровье!

— Спасибо! Теперь выпьем за ваше.

— За здоровье ваших родителей.

— Пожелаем того же и вашим.

— А штоби и уси ваши дитки бувалы здоровэньки!

...И в похвальном стремлении улучшить человеческий род допились до белой горячки...

ПЕСНЯ ВО СНЕ 14.6.1964

Мы на табуретах в середине небольшого пространства, пересекаемого электрическими горизонтальными светами.

И окружены отрезками материй, сливающихся, растворяющих ее в освещении.

Сидим спиной, почти касаясь друг друга.

Между нами лежит скомканное, немного прикрывшее нас мое синее, теперешнее нейлоновое пальто.

Но Елена уже не моя, а братнина.

Им нужно уходить, и они исчезают.

Выхожу и я — на наш бугурусланский большой двор.

Ночь охватывает меня тревогой и страхом.

По двору, заросшему травой, направляюсь к калитке.

А около нее большой продолговатый неплотно связанный узел.

Начинает раздаваться музыка радио.

Я прислушиваюсь и нахожу маленький металлический аппарат под узлом.

Он принадлежит брату.

Стою между деревянным забором и дощатой стенкой нового барака и вижу, что по траве начинают катиться в мою сторону слабые волны света глухого фонаря.

От страха лишаюсь голоса.

Два приближающихся человека шепотом обменялись воровской фразой.

Я делаю два-три шага, чтобы выйти из-за угла, и вижу, что барак ярко освещен изнутри.

Хочу постучать по стенке, но рука не повинуется. Объятый ужасом, я выныриваю на поверхность.

Александр ШАРЫПОВ [87]

В РАЮ

В раю все живое действительно появляется из земли, но не как у Мильтона — лев якобы скребет лапами, помогая себе, и потом трясет гривой, у человека, по крайней мере, дело обстоит так.

Бугор рождающий почти не виден, пока в это место кто-нибудь не воткнет крест. Тогда он начинает расти. Когда вспучивается настолько, что выворачивается глина с песком, — начинают откапывать человека. Но он не только не помогает, но даже не может двигаться — выкопав, его несут на руках. Три дня он лежит на столе. Все плачут. Потом только пробует встать; и даже когда встанет — долго болеет и, вспоминая о прошлом, сильно пьет.

Потом перестает пить, откапывает родных и знакомых — тут очень важно, в раю, чтоб кто-нибудь хотел откопать. И опять пьет, еще пуще прежнего.

Ему снится женщина.

Потом перестает пить, идет на вокзал, минут пять стоит там в каком-то оцепенении, вдруг подъезжает вагон, прямо перед ним открываются двери — и выходит та самая женщина, которая ему снилась. Он обалдевает настолько, что сначала даже не рад. Тем более она с каким-то мужчиной. Но потом они понимают, что все это неспроста, и начинают встречаться. И сначала ругаются, но, вспомнив о прошлом, спохватываются и начинают любить. Сперва неумело, потом все чище и чище.

И так во всем.

И постепенно он понимает, что любить надо всех. И тот мужик становится его другом. В это время он уже способен удивляться всему. Он как дитя малое, — чувствует, что над ним Бог.

И этот мир опостылевает ему. Он хочет родиться и разом покончить — с криком влезает в мать и, дав плод, тайны мира постигает внутри: потом отходит к отцу. А отец, немного погодя, — к своему отцу вместе с ним, а тот — к своему, и так дальше, пока праотцы не выкопают Адама и через него вместе со всеми не уйдут к Богу. Тогда уже не будет добра и зла, а будет одно.

Так было десять миллиардов лет назад, и так будет, когда свет дойдет до предела. Красное смещение тогда сменится синим, расходившиеся галактики начнут сходиться, исчезнет идиотизм и наступит рай на земле.

СТУЛЬЯ

Когда женщины обнимают мертвых — это любовь? Когда у меня умер стул, я даже потрогать его не мог.

Говорят, они уходят куда-то... Никто не видит, как они умирают... Он стоял посреди комнаты — я чуть не сел на него.

Таинство смерти... Действительно, был сильный, с эхом в висках, удар сердца — в первую секунду, когда я сел рядом, на диван. От неожиданности, наверное. И все. Тут же досада: все дела побоку... Давать деньги или не давать? Начнешь давать — надо давать всем. Денег нет... При мысли о лопате самые жилы рук ослабели. «Предоставь мертвым...» Разве они погребут?

А в уборной — как не стыковалось длящееся действо жизни с таинством смерти, происшедшим полдня назад! И звучит глупо: «Стул умер». Точно как: «Умер дядя». «Дядя умер, — повторял я, — дядя Витя умер от водки», — и едва сдерживался, чтоб не захохотать, — такая во всем этом, во всей фразе и в каждом слове в отдельности, несусветная чушь.

Потом уже, сидя за рюмкой и глядя в угол, с грехом пополам направил я мысли в грустную колею.

Давно уже шло к тому. Надо признать. Весь вид у него был какой-то обреченный. Задержишь взгляд — встретишь немой вопрос: